Александр Удалов - Чаша терпения

— Кому давали-то?

— Что?

— Да калым-то кому давали?

— Отцу ее. Отцу Тозагюль. Юнусу. Дураку.

— Ну и что же?

— Я улак устроил. Хороший улак. На приз. На победителя. Коня отдал. Еще халат шелковый.

— Кому?

— Победителю. Ну и как водится — хороший той. Угощение. У кого похороны, а у нас веселье.

— Почему?

— Что почему? Веселье? Потому что похороны.

— Чьи?

— Дурак.

— Кто?

— Ты.

— Почему?

— Не знаю.

Он выпил рюмку коньяку, сказал, не закусывая:

— Теперь надо еще один улак устроить.

— Зачем?

— Люблю.

— Кого?

— Ее люблю. Тозагюль. Только он умный.

— Кто?

— Он.

— А кто?

— Он. Умный. Сильный. Его не сразу сшибешь. Не Юнус. Юнус что? Юнус тьфу! А он кряжистый. Крепкий. Как карагач. Ну, ничего. Лишь бы пошел. Не его, так коня.

— Что?

— Сшибут. Вместе с ним.

— А потом?

— Моя.

— Кто?

— Тозагюль.

— А если не так?

— А как?

— Просто.

— Нельзя.

— Почему?

— Будет ненавидеть меня.

— Кто?

— Да она.

— Так ведь вы не сами.

— Все равно. Узнает. А потом — вот он, городской голова, судить будет.

Август рассмеялся.

— Вас, Желтую птицу, будут судить?!

— Все равно, не хочу. Не интересно. Украсть — это можно. Вот если улак не выйдет, тогда украду. Может, я люблю-то ее не так уж сильно, но понимаешь… обида. Она, как заноза, во мне сидит. А что? Какой-то кузнец! А она его. Почему? Нет, и все! Должна быть моя.

— Это верно. Выпьем с вами на брудершафт.

С рюмкой в руке Август неверной походкой обошел стол, выпил коньяк, поцеловал Низамхана в мокрые губы.

— «Тихо и плавно качаясь…» — снова запел он, возвращаясь на место.

— Август, нам пора домой, — сказала Надя.

Август навалился на стол, потянулся лицом к Низамхану.

— Хотите знать, кто я такой? — спросил он его. — Я художник. Пять дней назад… погибли мои этюды. В реке. В этом бешеном Ангрене.

— Ты уже мне говорил об этом, — сказал Желтая птица. — И не только мне. Ему тоже.

— Я?

— Ты. Когда только зашел сюда. Знакомился. Помнишь?

— Верно, верно. Говорил. Но вы не знаете, как мне их жаль. Какие пейзажи! — Он поставил локти на стол, закрыл лицо ладонями.

— Надо не в степи, надо в городе устроить улак, — сказал Желтая птица. — Казачий улак. Вот это хорошо.

У Августа медленно сползли ладони с лица.

«Дьявольски выразительная физиономия, — вдруг подумал он, посмотрев опять на Желтую птицу. — Эти скрещенные сабли становятся все ближе и ближе друг к другу эфесами. — О чем он говорит?..»

— Забастовка? Песни? Карнай? — спрашивал Желтая птица, вертикально поставив свои узкие глаза вдоль переносицы так, что Август не мог понять, куда он смотрит: на стол или прямо на него. — А если казачий улак им навстречу пустить да еще один сзади? А? Что молчишь?

— Я? — отчего-то опешив и чуточку опять протрезвев, спросил Август.

— Да не ты. Ты никуда не годишься. Ни по улице с ними не пойдешь, ни на коня против них не сядешь. Я говорю, где городской голова, когда в городе беспорядки?.. Губернатор убежал. А где городской голова? — Желтая птица стукнул мясистым кулаком по столу и возвысил голос. — Городской голова!

— Да. Что такое? — отозвался Путинцев.

— Я говорю, улак нужен!

— Улак? Ну что ж… с удовольствием, так сказать, поприсутствуем. Вот и Надежда Сергеевна…

— Улак нужен здесь, — перебил его Желтая птица.

— Как? Где здесь?

— Здесь, в городе. Казачий улак нужен.

— Ничего, ничего. Успокойся. — Путинцев, положив ему руку на плечо, обернулся опять к Надежде Сергеевне, сказал. — Досточтимый господин Низамхан у нас большой любитель козлодраний.

— Да, я слышала. Давно слышала, — сказала Надя.

Желтая птица тряхнул малахаем, повернулся к ней всеми плечами, застыл.

Но она не смотрела на него.

— Одним словом, драгоценнейшая Надежда Сергеевна, песчаная буря все покрыла, так сказать, мраком неизвестности. А может быть таинственности, — сказал Путинцев и решительно повернулся лицом к Желтой птице.

— Август, нам пора, — опять сказала Надя и поднялась.

— Нет, нет. Я решительно протестую, — возразил Путинцев. — Вы еще, так сказать, ни к чему не притронулись. Да и все голодны, как волки. Давайте будем веселиться. Досточтимый господин Низамхан! Что вы молчите? Скажите хоть слово.

Но Желтая птица молчал.

Надя еще раз напомнила Августу, что им пора домой, и они, извинившись, ушли.

— Август, ну как тебе понравился Желтая птица? — спросила Надя, когда они пришли в номер.

— Желтая птица? Феномен. Сфинкс. Живой сфинкс. Ты видела его глаза? Это же скрещенные сабли. А как он говорит по-русски!

— По-русски он говорит прекрасно. Но о чем?

— Что?

— О чем он говорит — ты слышал? Он требует учинить расправу…

— Расправу? Над кем? А-а… с этими… на улицах… Так ведь он прав. И пусть требует.

— Мне всегда казалось, что ты жесток, — сказала она, о чем-то немного подумав. — Но эта жестокость сидит в тебе до поры и где-то очень глубоко.

— Где?

— Не знаю.

— В душе?

— Возможно.

— Значит, у меня есть душа?

— Иначе ты не был бы художником. Кроме таланта, в тебе есть что-то еще… не знаю что…

— Не хочешь сказать?

— Постой, — вдруг перебила она его, — о чем вы говорили до того, как ты пошел к нему чокаться и целоваться?

— Пить на брудершафт?

— Не знаю, как это называется.

— Это называется пить на брудершафт. Вот так. — Он взял ее под руку и хотел поцеловать в губы, но она отстранилась.

— Оставь, Август. Мне очень жаль, что я не слышала, о чем вы говорили. Я была поглощена рассказом об отце. Но мне кажется, разговор был у вас о Курбане?

— О каком еще Курбане? Ах… Ну-ну, вспомнил…

— Что ты вспомнил? Что разговор шел о нем?

— Да нет же. Вспомнил его… самого кузнеца.

— А разговор? Не помнишь, Август?

— Не помню. Этот демон умеет говорить только загадками. Я ни черта не понял из нашего диалога. И, кажется, говорил невпопад.

— Ты был пьян. И сейчас тоже. Ложись.

— Август, а может быть, все-таки разговор шел о Курбане? — снова спросила она его утром.

— Ей-богу, не помню, — теперь уже совершенно честно признался Август.

— Я слышала отдельные слова из вашей беседы. И у меня нет ясного представления, но…

— Что?

— Я слышала, как ты сказал: «Так ведь вы не сами». Он: «Все равно узнает. А потом, вот он, городской голова, судить будет». Потом ты засмеялся.

— Ну и что ж?

Она долго молчала.

— Мне страшно, — вдруг сказала она.

— Отчего?

— Я боюсь тебя.

— Меня? Ты с ума сошла.

— Да, тебя. Ты вчера советовал ему… Помнишь. Вспомни, Август, что ты ему советовал. Неужели не помнишь?

— Ей-богу, не помню, — снова повторил он. — Клянусь тебе.

— Ты советовал ему убить кого-то.

— Убить?

— Да. Вот только я не слышала — кого.