Александр Удалов - Чаша терпения

Они присели на кровать. Помолчали. Надя смущенно улыбнулась, обняла акушерку за плечи.

— Анна Александровна…

— Что, доченька?..

— Так вы говорите… она будет жить?..

— А как же? Конечно, будет жить.

— Все-таки я боюсь… ей семь месяцев…

— Ничего. Будет жить. Если б было восемь… Да ведь ты сама знаешь!

— Анна Александровна…

— Что, родимая?..

— Знаете… Я так счастлива…

Анна Александровна молчала.

Надя вдруг насторожилась, приглядываясь к старой акушерке, потом тревожно сказала:

— Анна Александровна…

— Ну что?..

— Вы что-то скрываете от меня.

— Ничего не скрываю.

— Нет, скрываете. Я ведь вижу. Вы чем-то встревожены.

— Нисколько.

— Тогда почему вы прячете от меня глаза?

Вместо ответа Анна Александровна посмотрела на нее своими добрыми бирюзовыми, полными слез глазами.

— Что случилось, Анна Александровна?..

— Да с чего ты взяла? Ничего не случилось.

— А почему слезы на глазах?

— Слезы? Где? Нету никаких слез.

Она вытерла глаза ладонями, посмотрела на руки, повторила:

— Нету никаких слез. Откуда они возьмутся? Лежи. Сейчас я принесу тебе твою дочурку. Кормить уж время.

На девятый день она выписалась. Уже одетая, в своем все еще зимнем коричневом платье она стояла в палате у окна и ждала няню, которая пошла за извозчиком.

За окном бушевал апрель. Веселое солнце, ультрамариновое небо, яркий блеск молодой листвы на тополях, птичий гомон — все это должно было радовать и наполнять счастьем материнское сердце.

Но весна не радовала Надю. Она держала в руках свою серебристую, сотканную из мельчайших бусинок сумочку и все думала о письме, которое там лежало.

Письмо было от Августа. Очень короткое. Она только раз заглянула в него и выпустила из рук. Письмо долго лежало на полу. Потом она подняла его, спрятала в сумочку и больше ее не открывала. Вот прошло уже четыре дня с тех пор, как Шура, молодая няня с круглыми румяными щеками и крепкими икрами, проговорилась, что у Анны Александровны есть для Надежды Сергеевны письмо.

До этого письма от нее скрывали, что Августа нет, что он уехал, выдумывали всякие небылицы.

«Я знаю, ты поймешь меня и не осудишь. Прощай», — вспомнилась ей последняя строка.

«Так случилось, что я уезжаю теперь, когда ты в больнице. Что же делать?..» — вспомнилась ей другая строка, в начале письма.

Как они врезались в память с первого, мгновенного взгляда в это письмо, и теперь неотступно стояли в мозгу, каленым железом жгли сердце!

Подъехал извозчик. Видимо довольная тем, что она прокатилась на фаэтоне, Шура соскочила с подножки, что-то сказала молодому извозчику и скрылась за парадной дверью.

И только тут Надя вспомнила о деньгах, которое надо платить извозчику, и лицо ее обдало жаром. Она открыла сумочку и ее обдало еще большим жаром.

— Надежда Сергеевна! Приехал извозчик! — сказала Шура, влетая в комнату. — Айдате. Я сама возьму ребеночка вашего.

— Погоди, Шура, — сказала Надя, закрывая сумочку. — Нам не надо извозчика. Мы дойдем с тобой пешком. Мне так хочется пройтись по улице. Ты проводишь меня?..

— Провожу, — поникшим голосом сказала Шура. Когда они вышли на крыльцо, Надя вдруг зажмурилась от яркого света и улыбнулась.

За углом послышались голоса.

Она открыла глаза и не поверила сама себе: перед ней, как в сказке, появились Курбан, Кузьма Захарыч, Маргарита Алексеевна.

— Ну-ка я еще раз зажмурюсь, — смеясь, сказала Надя. — Если не исчезнете, значит, это мне не снится.

— Не исчезнем, Надежда Сергеевна! Не исчезнем, — сказала Маргарита Алексеевна,

Сначала девочке было холодно. Она замерзала в постели, среди подушек, в душную летнюю ночь укрытая ватным одеялом.

— Мамочка, холодно… Мамочка, холодно… — судорожно твердила она прыгающими непослушными губами.

Но мать больше ничего не могла сделать. Она лишь поправила одеяло вверху, возле самого подбородка, погладила девочку но черным волосам, подвинула к ногам грелку.

— Скоро согреешься, Наташенька. Потерпи капельку, — склонившись над ее головой, тихо сказала Надежда Сергеевна.

— Ой, кусается! Кусается! — вдруг пронзительно вскрикнула девочка.

Мать поспешно откинула одеяло, взяла ночник, стала осматривать постель. Мгновенно вспомнился случай, когда в Ореховке года три назад за каких-нибудь полчаса умерла от укуса каракурта Оля Аникина, десятилетняя девочка в золотистых веснушках, с шестью пальцами на левой руке. О смертельных укусах страшных ядовитых змеи, скорпионов, фаланг, каракуртов Надежда Сергеевна много была наслышана, и у нее похолодело в груди.

— Холодно… Укрой меня скорее, — попросила Наташа, и вдруг опять вскрикнула: — Ой, ой… кусается!

— А-а, — почти радостно сказала Надежда Сергеевна, — вот что тебя кусает. Грелка! Грелка очень горячая. Сейчас я ее заверну в простынку.

Этот приступ немыслимого холода, который заставлял девочку трястись и подпрыгивать под одеялом всем телом, продолжался два часа. Вслед за этим такой же неистовый и внезапный наступил жар. Ребенок требовал убрать одеяло, метался по постели, стонал, разрывая матери сердце.

— Головка болит… Мамочка, головка… — говорила Наташа и просила пить.

Малярия мучила ребенка уже месяца полтора, лечение не помогало, а приступы наступали регулярно через три дня на четвертый. Каждую неделю, через трое суток продолжалась эта пытка и для ребенка, и для матери. И всегда ночью.

Девочке шел уже пятый год. Первые три года она ничем не болела. Росла веселой, здоровой, наполняя сердце Надежды Сергеевны радостью, заглушая боль, которую оставил в нем Август. И никогда Надежда Сергеевна не думала, что ее и в самом деле окружают столько искренних и преданных друзей. Что греха таить: ведь прежде одну Тозагюль да Курбана считала она своими близкими друзьями.

«Но вот оказалось, что я сшибалась, — думала теперь Надежда Сергеевна. — И дай бог так ошибаться. Вот ведь какое счастье: оказывается, у меня их много. И Кузьма Захарыч… Оказывается, он умный преданный друг. Да. Он именно умный, мудрый. Он ведь вместо отца. И Маргарита Алексеевна, хотя по годам и не годится мне в матери… По годам? Нет, почему же? Постой… Ей… Ну да, она рассказывала, что родилась в Москве, в семье адвоката… с отцом не поладила, ушла… Да, да, ей тридцать семь лет… Кузьме Захарычу сорок восемь, а мне двадцать семь… Двадцать семь?! Неужели уже двадцать семь?! Ведь мне было семнадцать! Всего семнадцать, когда я сюда приехала! А сейчас… Неужели двадцать семь?! Боже мой, боже мой! Когда же пролетели эти десять лет?.. Конечно, конечно. Они пролетели. Ведь я приехала сюда в июле 1900 года. А сейчас 1911. Июнь. Пятый год, как уехал Август. Пятый год я о нем ничего не знаю. Пятый год идет Наташеньке. Бедный ребенок, у меня больше нет сил ее обманывать, говорить, что отец в Петербурге, что он скоро приедет. Да, теперь все позади. Все. Любви больше нет. И не будет. А вот друзья… Друзья есть. Но они все здесь. Куда же я поеду?..»