Михаил Златогоров - Вышли в жизнь романтики

Увидев Асю Егорову, Тюфяков остановился:

— Письма мне будут — сбереги…

Ася горестно кивнула:

— Эх, Толя, Толя…

…В этот вечер, когда случилась беда, Тюфяков собирался пригласить Руфу в кино. На каждую новую картину он брал билеты для себя и для Руфы, и она никогда не отказывалась. Вообще «чертовски милая» охотно принимала всякое ухаживание, и не только от Тюфякова.

— К ней знаешь как надо ходить? — сказал с усмешкой знакомый Тюфякову бригадир. — Стучи ногами, тогда откроют: руки должны быть заняты…

В комнате, где Руфа жила вместе со счетоводами и табельщицами конторы, ее не оказалось.

Тюфяков медленно побрел по коридору общежития.

Из-за двери доносились обрывки музыки, женский смех. Он прислушался: так смеяться могла лишь одна девушка на свете.

…А жил в этой комнате начальник субподрядной монтажной конторы, лысоватый человек с жирными покатыми плечами по фамилии Померанец. На стройке называли его «Субчик». Померанец вечно ловчил, изворачивался. «Он тебе наряд может выписать и вдоль и поперек, в трех красках переправит — красной, синей и зеленой», — неодобрительно говорили о нем рабочие. Где-то у Субчика были жена и дети, но он и не собирался переводить семью на стройку. В комнате его стояла радиола, и не было почти дня, чтобы оттуда до поздней ночи не доносились звуки джазовых песенок, танцев. «В нашей дыре только музыка спасает от одичания», — объяснял всем этот почитатель искусства.

Тюфяков толкнул дверь.

В оранжевом свете лампы, затененной абажуром, он увидел поднятую крышку радиолы, крутящуюся пластинку.

На грязной, засыпанной папиросным пеплом скатерти темнело в стаканах недопитое вино, валялась апельсиновая кожура, конфетные обертки.

Визгливо звучал бойкий мотивчик.

Тюфяков не узнал сначала Игоря: тот сидел на тахте в полутьме. Субчик танцевал с Руфой.

Тюфяков увидел закинутые на жирные плечи Субчика тонкие и смуглые, прелестные Руфины руки, которые так часто снились ему, и вдруг рванулся к танцующей паре.

— Что ты хулиганишь? — вскочил Игорь.

Тюфяков только двинул его плечом, потом схватил Субчика за воротник.

Игорь бросился на улицу, стал звать на помощь. Перепуганный Померанец с криком: «Хам! Негодяй!» — вырвался из рук Тюфякова и шмыгнул в коридор.

И тут случилось невероятное.

Обезумевший от обиды и негодования Тюфяков стал душить Руфу.

Подоспевшие люди схватили его.

В день, когда в поселке Металлическом был суд над Тюфяковым, злой ледяной ветер сдул с земли снег, обнажил окаменевшую грязь. Мороз щипал щеки, затруднял дыхание. Наружные стены трехэтажного здания стали седыми от инея.

Ася, отпросившись у прораба, с утра уехала в Металлический. Невесело работалось в этот день бригаде.

— Надо же было Анатолию, — вздыхала Ядя, двигая по стене полутерком. — Хлопец такой самостоятельный.

— Мать его жалко, — сказала Нелли. — Сын по комсомольской путевке поехал, гордилась, наверно… А теперь, как узнает…

— А меня за Асю обида берет, — заявила Майка. — Убивается, жалеет дурака, а он только о той вертихвостке и думал.

— Не говори, Анатолий нашу Асю уважает, очень уважает, — возразила Нелли.

— У-ва-жа-ет! — насмешливо протянула Майка. — Пусть бы лучше совсем не уважал. Я же видела… Заведет с Асей разговор, советуется, а тут Руфа пальчиком поманит, и он уже про Асю совсем забыл. А «мамка» ночью плачет. Я же видела…

— Постойте! — воскликнула пораженная Юля. — Значит, Ася была в него влюблена… в Анатолия?

Ядя и Нелли промолчали, а Майка буркнула:

— С луны свалилась!

Никто не произносил имени Игоря, и Юля поняла: из-за нее. Как будто и она вместе с Игорем виновата в том, что Тюфяков попал в беду.

А может, и правда виновата. Виновата и перед Тюфяковым и перед Асей… Восхищалась ею, расхваливала в письмах домой, а чем жила «мамка» душевно, чем мучилась, об этом не догадывалась. Ася! Девушка с Невской заставы. Всю блокаду перенесла. «Кулеш варили из отработанных ткацких гонков, а ткань давали», — вспомнилось Юле, как рассказывала Ася Егорова о людях фабрики «Рабочий», о жестокой зиме 1942 года. Асе тогда было десять лет. Мать ее — ткачиха — научила дочку своей профессии. От матери унаследовала суровую правдивость, прямоту, ясность… «Для государства есть необходимость, — снова вспомнились Юле Асины слова, на этот раз не о прошлом, а о сегодняшнем, о том, почему решила поехать на Север. — Вот я и подумала: для меня на фабрике замену найдут, а там, на Северострое, наверно, каждая пара рук дорога».

Опадавший с мастерков раствор застывал на холоде твердыми комьями. Еле-еле выработали дневную норму. После смены не пошли в клуб — там были танцы, — сидели дома и ждали Асю.

Вернулась она из Металлического вечером. Развязывая платок, еще с порога сердито бросила:

— Трещины по стенам пошли. Ходила, смотрела…

— Раствор застывал, Асенька, — объяснила Ядя.

— Так сказали бы Тамаре Георгиевне. Коксушки могли поставить! Надейся на вас…

Егорова раздевалась, умывалась, потом пила чай, словно не замечая нетерпения подруг. И Юля подумала: «Может, все кончилось благополучно, Руфа простила Анатолия, он освобожден?» Но Ася рассказала, что народный суд приговорил Тюфякова к году тюрьмы. Руфа на суде заявила, что Анатолий уже давно ее преследовал, еще с Ленинграда. Она отрицала, что обещала выйти за него замуж. Свидетели — Померанец, Игорь — подтвердили ее слова. Ася попросилась в свидетели и сказала суду, что Тюфяков был передовым бригадиром и за ним никто и никогда не знал недостойного поступка.

Тюфяков даже не пытался себя защитить. Пока Руфа давала показания, он не глядел на нее и лишь в конце медленно повернул голову:

— Виноват я, товарищи судьи, виноват: гадину за человека принял.

Много набилось молодежи в комнату комсомольского комитета, когда собрались обсудить уроки всей этой истории. Землекопы из бригады Тюфякова требовали, чтобы у Руфы отняли комсомольскую путевку и отчислили ее со стройки.

Юля сидела на крайней скамейке у выхода, рядом с Ядей, Женей Зюзиным и Майкой.

Открыл заседание Игорь, но не успел он произнести вступительной фразы, как Женя Зюзин попросил слова «в порядке ведения»:

— Предлагаю, чтобы заседание вела Егорова.

— Если мне не доверяете… — Игорь оглянулся на сидевшего в уголке Прохора Семеновича Лойко: парторг часто бывал на комсомольских собраниях, — я вообще могу уйти…

— Ты не грози, — спокойно возразил Женя. — Сегодняшний вопрос и тебя касается, так что посиди послушай.