Е. Рожков - Мужчины, рожденные в январе

Софокл Никодимович захлопнул тетрадь, снял очки и стал смотреть в окно, на сосну, которая росла на участке, на ее золотистый в лучах солнца ствол, струной убегавший в небо.

Дарья Семеновна была искренне восхищена широтой замысла, вообще стремлением Грызлова поведать людям о своей тяжелой жизни, поделиться с ними мыслями о пережитом. И когда она, стала сбивчиво, волнуясь, говорить об этом Софоклу Никодимовичу, тот самодовольно крякал и благодарно кивал длинной, тяжелой головой.

Теперь вечерами они подолгу сидели в просторной зале, склонившись над картой Советского Союза. Грызлов водил желтым пальцем по красным нитям железных дорог и рассказывал, где он бывал. А бывай он почти во всех городах, на больших станциях от Москвы до Владивостока. Придерживая палец на кружочке, обозначавшем город или станцию, Грызлов называл дату посещения данного места, количество подвижного состава, наличие депо, состояние железнодорожного полотна, количество работающих на станции, ее категорию. Хотя данные были десятилетней давности, но они впечатляли. А больше всего Дарью Семеновну поражала память Софокла Никодимовича.

— Смею вас заверить, что теперь железнодорожник не тот. Пала дисциплина, пала у людей память, пала ответственность. Раньше, бывало, идешь по улице в форме железнодорожника, а тебе все дорогу дают — уважение выказывают. Войди в любой ресторан, в любой магазин — все везде вне очереди возьмешь. А сколько книг и фильмов было про железнодорожников! Вы думаете, отчего теперь нехватка кадров на железных дорогах? Льготы нынче есть, большие льготы, а людей, смею вас заверить, все равно не хватает. Почему? А тут все очень просто. Нет нынче песен о железнодорожниках. Да, да, обычных душевных песен. В юности-то поешь, поешь, а там, глядишь, форму наденешь, а потом, когда ты в форме, тут уж можно с тебя дисциплину требовать.

Вспоминая, Софокл Никодимович почти никогда не упоминал о детях и жене. И Дарья Семеновна поняла так, что жену Софокл Никодимович не любил. Правда, о сыне он как-то сказал: «Этот типус за рубль мать родную продаст». Страшно сказал, и Дарья Семеновна, по натуре своей боязливая и тихая, прониклась после этого особым состраданием к Грызлову, а сына его боялась.

Почти три года они прожили вместе, и вот пришел тот день, о котором Дарья вообще-то старалась не думать.

Накануне вечером Софокл Никодимович почувствовал какую-то странную ломоту в теле. Спать он лег пораньше. Утром не вышел к завтраку.

Дарья Семеновна, прождав с полчаса, неторопливо, как бы плывя, направилась через просторную залу к комнате мужа. И когда она пересекла залу с круглым столом посредине, с голубым массивным абажуром, свисавшим перевернутой корзиной с потолка, с черным старым буфетом и кожаным диваном в углу, почувствовала, вернее, даже ощутила как что-то холодное и неприятное — беду.

Грызлов лежал на кровати бледный, что-то бормоча в беспамятстве. Его крупный рот был безвольно раскрыт, сухой бледный язык провалился внутрь, щеки впали, веки подергивались, редкие седые волосы почему-то торчали, точно их специально взъерошили.

— Товарищ министр! Товарищ министр! — донеслось глухое, утробное бормотание до обомлевшей, остановившейся в центре маленькой комнатки Дарьи. — Гайки, гайки надобно подкручивать. А вы все на созние… Вот я, вот я… Ах, как они красиво бегут. Всем подкручивать надо а особенно начальникам. Подвижной состав должен быть всегда в исправности. Вы за это ответите! Возьмите, возьмите все… Темно, видите, темнеет? Где свет-то? Зачем вы прячете свет? Зачем же вы толкаете меня в эту трубу?! Я боюсь ее, я боюсь ее… Верочка, это ты пришла? О, как тяжко мне! Деньги я оставляю сыну Константину. Десять тысяч — большие деньги… Он будет доволен. А Шурочке я оставляю дачу. Видишь, я не обидел ее. Дачи теперь дорогие. Я же знаю, что она мне неродная дочь. Не отпирайся, я все знаю. Я виделся с ее отцом. Он все подтвердил. Ты не виновата, я знаю, что ты не виновата. Ты его не любила. Это все вышло случайно. Ты и меня не любила, а я, я…

Он стал кашлять, странно, сухо кашлять. Грудь его вздымалась, и он отчаянно, как утопающий, хватал ртом воздух.

Дарья Семеновна наконец пришла в себя. Она выскочила из комнаты, накинула пальто и в домашних тапочках выскочила на улицу. Телефон-автомат находился недалеко, через дорогу, у продуктового магазина.

Шел мелкий, холодный осенний дождь. Небо было затянуто серо-синей дождевой тучей. Морось тихо шелестела еще зелеными, но грубо-тяжелыми листьями сирени, трава у тропинки была жесткой и сырой — Дарье нелегко было идти, в тапочках, которые быстро промокли и спадали с ног.

В волнении Дарья Семеновна при вызове «скорой помощи» назвала свой старый адрес, потом спохватилась и назвала адрес дачи Грызлова. Девушка, записывавшая по телефону данные, сердито огрызнулась:

— Прежде чем звонить, нужно думать.

Когда Дарья бежала назад на дачу, она понимала, что смерти от ее пятого мужа не отвратить. И она вдруг стала совершенно безучастной ко всему. Что-то сильное, как порывы ветра, смыло в ней чувство боли и тревоги.

Она побоялась входить в комнату Грызлова. Вообще она боялась покойников. Она стояла на веранде и высматривала «скорую помощь».

Когда приехали врачи и прошли вслед за Дарьей Семеновной к Грызлову, он был уже мертв.

В этот же день приехала сестра Грызлова, маленькая полненькая молчаливая женщина, прибыл сын Константин. У него были вороватые, холодные глаза, вытянутое, как у отца, лошадиное лицо. Приехали еще какие-то родственники. Тут же было прочитано завещание покойного. Дарья в нем не упоминалась.

На даче теперь было много людей, и все старались показать, что Дарья Семеновна здесь лишняя. Вечером Дарья Порываева собрала чемодан и перешла в свою квартиру в четырехэтажном каменном доме.

Схоронили Софокла Никодимовича Грызлова, как он и завещал, в дальнем углу кладбища, ближе к линии железной дороги, которая проходила рядом с кладбищем. И днем и ночью, громыхая колесами на стыках, сотрясая воздух и землю, проносились мимо тяжелые составы.

Со дня похорон Дарья Семеновна больше ни разу не была на могиле Грызлова. Через год могила бывшего работника министерства, как и могила бывшего кассира, обильно заросла травой и со временем сровнялась с землей.

Доживала Дарья свой век тихо, никуда не выходя из своей квартиры на втором этаже четырехэтажного каменного дома. Смерть Дарья почувствовала дня за три. Она еще ходила но была так плоха, что поняла: приспел ее срок.

Она растопила печь, сожгла фотоальбом, письма, кой-какие бумаги и все свои мало-мальски ценные вещи. Дарья уходила из жизни и ничего не хотела после себя оставлять. Она поняла, почему это же сделала и ее дочь.