Е. Рожков - Мужчины, рожденные в январе

Улица в этой части поселка была расчищена. Снег образовал два высоких террикона, из которых детвора устроила горки.

За кинотеатром опять свернули на тропу и вышли почти на самую окраину поселка. Шарабанов по дороге приметил, что к входным дверям занесенных домов прорыты узкие туннели в снегу, а у входов в туннели лежат какие-то маленькие брезентовые рулончики. Зачем они? Потом Нил Егорович догадался, что этим брезентом на ночь закрывают входы.

— Бывает, так засыпает снежищем, что за день насилу откопаешься, — пояснила секретарша, заметив, с каким любопытством гость рассматривает туннели. — А у вас?

— Снега всю нонешнюю зиму почти не было. Ваш-то снег да к нам бы.

У длинного здания остановились (четыре трубы торчало, потому Шарабанов и понял, что дом длинный), вошли в свежий, туннель — снег под ногами еще не утоптан и стенки не обледенели, — подошли к дверям, обитым мешковиной, секретарша, медленно шевеля замерзшими, пальцами, отомкнула большой висячий замок, вошли в узкие сени, затем оказались в маленьком утепленном коридорчике, где пахло пылью и паутиной. Секретарша долго шарила по стене, наконец нашла выключатель. Когда зажегся свет, на стенах розово заблестел иней.

У двери стояла бочка с водой, рядом громоздились штабельком сухие колотые дрова, на лавке три пустых ведра, синий эмалированный ковш.

— Он мужик был хозяйственный, — сказала секретарша.

Комната Лапова небольшая, квадратная и чистая, ладная.

От печи исходило суховатое, приятное тепло, пахло древесной золой. На окне в старых эмалированных кастрюлях, обсыпанные розовыми звездочками, сочно зеленели два ваньки мокрых — любимый комнатный цветок на Дальнем Севере. Желтые полы устланы красной, с зелеными полосами по краям — «лампасами» широкой ковровой дорожкой. Такой обычно устилают лестницы и коридоры в солидных учреждениях. Кроме односпальной кровати, прикрытой серым солдатским шерстяным одеялом, двухтумбового письменного стола с протертым зеленым сукном, по всей вероятности, списанного какой-то конторой, трех самодельных, почему-то ярко-голубых табуреток, в комнате ничего не было. На стенах, обклеенных золотистыми обоями, делавших комнатку особенно светлой, остались следы книжных стеллажей, и потому казалось, что на стенах умышленно выжжены солнцем ровные прямоугольники.

Нил Егорович снял шапку, повесил бережно пальто, разулся, поставив заботливо в уголок серые, добротно подшитые валенки, и в одних толстых шерстяных носках на цыпочках, словно боялся разбудить кого-то, прошел к столу, сел на табуретку. Секретарша тоже разделась, долго цепляла воротником тяжелую шубу за крючок — петельки на шубе не было, потом села напротив Нила Егоровича и стала исходить томным теплом, как натопленная русская печь. В комнате запахло дорогими духами. Секретарша была еще молодая, с короткими и толстыми руками, добрым мягким лицом человека капризного и обидчивого.

Сидя на табуретке, женщина все время водила ладонями по кримпленовой юбке, как — бы гладила прущую из-под одежды тугость ляжек, а материя потрескивала, и секретарша хмурилась, вроде бы сердилась на синтетику.

— Нынешний год високосный, а потому люди мрут и мрут, как будто им больше делать нечего. — В голосе говорившей чувствовалась тихая, искренняя печаль сердобольной женщины. — Теперь свое здоровье больше богова блюсти надо.

— Он-то как же, долго болел?

Из Нила Егоровича медленно истекала стынь, которой он, как губка влагой, напитался за дорогу. Телу было приятно и благостно, а вот душа, вроде как птица, попавшая в силки, была не на месте.

— Осколок военный стал по телу двигаться. Врачи ловили, ловили, а когда поймали, то уж поздно было — поймали-то у самого сердца. — Секретарша отвернулась и торопливо вытерла влажные глаза платочком. Потом она посмотрела на гостя и поняла, что в своем стареньком суконном пальтишке, каких уж теперь не носят (такое когда-то, сразу после войны, носил и ее покойный отец), гость сильно продрог за в общем-то не длинную дорогу. Ей стало жалко его, и она предложила: — У Константина Ивановича в чулане хороший полушубок висит, почти новый, мало надеванный, так вы носите, а то промерзнете. На улице еще такая холодрыга!

— Он-то как же, не женился?

Секретаршу не то обидел этот вопрос, не то он ей был неприятен — ничего не ответила.

Помолчала немного, сказала:

— Со мной Константин Иванович культурно обходился, и я с ним.

Лицо у секретарши неожиданно порозовело, и она стыдливо потупила глаза.

В голове Шарабанова, как в заржавевших старых часах, заведенных с великим трудом, медленно, тяжело поскрипывая, стали раскручиваться колесики памяти.

— Жалостливый он был человек и справедливый, — врубился хриплым голосом Нил Егорович и крутнул так сильно маленькой седой головой, что клацнул зубами.

— Он, как и я, устал от Севера. В жизни всегда приходит такой момент, когда боишься жить дальше, а прошлое, как и настоящее, становится таким скучным. — Секретарша вздохнула, перестала поглаживать юбку, добавила: — Летом собирался насовсем уехать: пенсия подошла. Думал купить дом в средней полосе, где лес и речка, и жить потихоньку, чтобы не быть ни себе, ни другим обузой.

И тут секретарша, словно спохватившись, с каким-то по-женски нескрываемым испугом спросила:

— А вам не страшно тут на ночь оставаться?

— Да нет, — Нил Егорович хмыкнул и улыбнулся.

— А я покойников боюсь, — произнесла женщина.

— Он, поди, часто на юги летал?

Шарабанову почему-то хотелось, чтобы жизнь у Лапова была не такая праведная и покойная, какою она ему представлялась из рассказов, чтобы в ней было что-то пусть не порочное, но по-человечески веселое, чему можно было бы позавидовать.

Секретарша не поняла, что такое «юги», переспрашивать не стала — привыкла не переспрашивать, но отвечать что-то надо было, и она произнесла:

— Климатические условия тут для всех суровые.

Когда секретарша оделась и ушла, Нил Егорович первым делом внимательно осмотрел постель. Ватный матрас совершенно новый, и простыни с наволочками тоже совершенно новые, даже матерчатые бирки с датами выпуска и розничной ценой не оторваны. Белье на ощупь тугое, скользкое и пахнет сырой бумагой.

Темнеет на Севере стремительна. Окно, к которому свет проходил по неглубокой ямке в снегу, порозовело, а вскоре позеленело, точно его залили морской водой, и вот уж оно вовсе темное, как бы траурное.

Нил Егорович зажег свет, растопил печь. В комнатке стало так жарко, что пришлось снять пиджак.

Колесики памяти все раскручивались и раскручивались, прошлое было пока еще отрывочным, не совсем понятным, будто вовсе не им, Шарабановым, пережитым. Это походило на странный сон, в котором перемешались живые люди и убитые, пыльные дороги, на обочинах которых брошены машины, канонада, как далекое извержение вулкана, легкий хруст лопаты, входившей в сырую, податливую землю, когда он копал могилы и окопы.