Александр Хренков - Ленинградские тетради Алексея Дубравина

Далеко впереди, у горизонта, темнела седловина буро-зеленых высот. Неужели Пулково? Я нажал на газ и рванулся лугом вдоль дороги. На повороте шоссе надеялся поравняться с головной колонной и оттуда, двигаясь в обратном направлении, хотел приступить к поискам батальона.

Мотоцикл подвел меня: пробежав с километр по кочкам, он безнадежно заглох, остановился. Я был уже у поворота, но теперь, уставший и беспомощный, стоя на жестком пригорке у дороги, вынужден испытывать горькую досаду.

Неожиданно движение потока стало замедляться. Навстречу колоннам во весь дух мчались от высот два всадника. Не думаю, что мне показалось, буду утверждать, что видел своими глазами: кони неслись, почти не касаясь асфальта, звонкие копыта пучками разбрасывали синие искры…

У головы колонны взмыленные кони резко остановились, всадники, бросив поводья, спешились. Один из них, крупный, седой, в серой распахнутой шинели на огненно-красной подкладке, сделал два шага вперед и замер, широко расставив ноги. Мгновение подумав, он крикнул громовым голосом:

— Чья дивизия? Что за войска удирают с фронта?

От колонны отделился низенький командир с перевязанной шеей. Поправив автомат на груди, быстро проговорил:

— Полк майора Николаева. Утром понесли потери. В наличии сто сорок штыков и два поврежденных пулемета.

— Кто вам позволил оставить в этот час позиции? — сурово спросил генерал; потом очень тихо, чуть слышно приказал: — Сдать оружие!

Человек с забинтованной шеей откатился в сторону, сдернул с груди автомат, отдал адъютанту генерала. Затем он спустился в кювет, сел на обочину и закрыл глаза ладонями. А крупный, седой — теперь я стоял шагах в двадцати от него — скинул с плеч шинель на камни дороги, решительно двинулся вперед и скомандовал:

— Сто-ой!

Первые остановились, задние продолжали идти, сбивая и подталкивая первых. Двигались колонны и по сторонам от тракта. Генерал выждал минуту, грузно потоптался на месте, словно ища под ногами опору, потом со словами «Именем Военного совета» вынул пистолет и трижды выстрелил в воздух.

Колонны дрогнули и замерли. У меня по спине пробежал электрический ток, невольно застучали зубы.

— Два часа назад, — сказал генерал, — военный трибунал судил бывшего командира противотанкового дивизиона майора Переверзева. Этот трус и дезертир без приказа свыше оставил боевые позиции и выбрал себе место под огневые на одном из проспектов Ленинграда. Трибунал приговорил его к расстрелу. И такая участь ожидает каждого, кто по злому умыслу или малодушию бежит без приказа с фронта, дезорганизует оборону.

После короткой паузы раздалась команда:

— Именем Военного совета — кру-гом!

Войска повиновались.

— Вернуться на прежние рубежи. Удерживать во что бы то ни стало. Шагом марш!

Колонны, отдельные группы, одиночки — вся многоликая масса людей медленно двинулась обратно.

Кажется, остановились. Впервые после многих дней боев и горестного отступления прочно зацепились за лысую высотку, закопались в землю. Слышно, будем стоять здесь до последнего.

Вечером, обойдя комсомольцев «железного» второго батальона, я присел в окопе послушать Германа Петровича Орестова. Это наш политбоец, кандидат искусствоведения, истый ленинградец. В первые дни войны ушел добровольно в ополчение, за два месяца освоился с нехитрой службой автоматчика, теперь по поручению комиссара полка работает взводным агитатором. Ему уже под сорок, он оброс и загорел, — лишь под дужками круглых очков лежали не тронутые солнцем узкие белые полоски. Научился, как и я, скручивать и начинять махоркой солдатскую «козью ножку».

Сидя в нише сырого окопа, он рассказывал; вокруг него, отхлебывая из жестяных кружек светлый кипяток, сидели и стояли несколько бойцов. Орестов говорил, присвистывая (в первом же бою осколок выбил зуб), в антабке его автомата торчала увядшая гвоздика.

— Отвоюем, — говорил Орестов, — приглашу всех в Эрмитаж. Боже мой, какие там сокровища! Тем и велик, должно быть, человек, что, несмотря на войны и нашествия, он продолжал ценить и творить красоту и с каждым веком поднимался выше. Есть там у нас картины Рафаэля…

— Зря вы об этом, профессор, — перебил Орестова рыжий солдат с желтым йодным пятном под пилоткой. — Нам теперь не до картинок.

Орестов умолк. Вынул из антабки бледную гвоздику и стал разминать ее сухими пальцами. Брови его прихмурились.

— Вы, верно, всю жизнь цветочки да картинки изучали. А я землю пахал. Теперь мы вот рядом, из одной посудины пшенный суп хлебаем. Почему отходим? Еще песню недавно певали: «Если завтра война…» Вот и война. Вот и драпаем. Ошибся, выходит, сочинитель… Ленинград, чего доброго, оставим.

— Ленинград мы не оставим! — крикнул Орестов. Истерзанный цветок упал ему под ноги. Он наступил на него сапогом, поднялся. — Злиться не умеем, Гнатюк, вся беда сегодня в этом.

— Полбеды, — спокойно ответил солдат. — Другая полбеда — маловато танков. Вы вот сказали, человек все время подымался кверху. До какой же колокольни поднялся этот самый германский фашист, если бандитом он был, бандитом и остался?

— И вправду, без танков на этой войне вроде холодно, — поддержал Гнатюка прыщеватый автоматчик.

— Танки у нас будут, — снисходительно сказал Орестов. — Не нынче-завтра остановимся, получим технику и двинемся обратно. И все, что найдем разбитым и испачканным, предъявим к возмещению. Они же, варвары и разрушители, будут потом восстанавливать.

Мне не понравились слова Орестова. Не так, думал я, надо говорить с солдатами. Каждому не терпелось знать, почему мы отступаем, но никто — ни комиссар полка, ни коммунисты, ни Герман Петрович Орестов — не умел объяснить причины наших неудач на фронте.

— Ты веришь в эти сказки? — прервал мои мысли Приклонский. Он тоже был здесь, слушал Орестова, но я не заметил его раньше. Я оттащил его в сторону и посмотрел в глаза — они беспрестанно почему-то бегали.

— Что с тобой?

— Со мной? То же, что с другими, — Виктор скользнул по моей нарукавной звездочке, резко спросил: — Ты не думаешь, что скоро нас в порошок сотрут? А если пощадят, то через месяц или раньше мы будем в Вологде?

— Нет, не думаю.

— Бодрячка играешь? Положение требует, как же! А я в оптимизм не верю. Рядовой солдат, рядовой член комсомола — мне гораздо проще.

— Глупости.

— Мы все теперь глупы, как котята. — Виктор отвернулся.

Ясно, он чем-то взволнован, но сказать не хочет, и мои дальнейшие расспросы могли показаться ему бестактными. Я решил подождать. Проведу эту ночь у них в батальоне, потом выберу час — поговорим. Все-таки товарищ: вместе учились в десятилетке, вместе прошли с боями от Таллина, вместе, случалось, обедали, даже в атаки не раз ходили рядом. Мы делились друг с другом всеми своими мыслями, но в последнее время Виктор, кажется, замкнулся, стал загадочным и малоразговорчивым. Потолкуем ночью.