Александр Хренков - Ленинградские тетради Алексея Дубравина

Изредка, когда случалось прихворнуть — делать было нечего, тянуло о чем-нибудь думать — я, чтобы уйти от тоски, доставал эту книгу и принимался неторопливо читать. Читал, повторяю, не спеша, по страничке за прием, в содержание ученых параграфов не вникал, зато подолгу задерживался на отдельных фразах из сочинений поэтов и прозаиков. Этими фразами был пересыпан весь текст научного исследования, они комментировали мысли ученых. Но мне абсолютно было неважно, что они там комментировали, — меня занимали сами эти фразы. Они для меня и пахли и звучали, отблескивали светом и искрились, двигались и трепетали, пели, смеялись, гневались, шутили. В них я обнаружил нечто такое, без чего, полагаю, посчитал бы себя обделенным. И, может быть, недостаточно счастливым.

Там была фраза из Гоголя:

«Манилов поддерживал Чичикова и почти приподнимал его рукою, присовокупляя с приятною улыбкою, что он не допустит никак Павла Ивановича зашибить свои ножки».

Фраза Крылова:

«Навозну кучу разрывая, Петух нашел жемчужное зерно и говорит: — Куда оно? Какая вещь пустая!»

Целый отрывок из Тургенева:

«К вечеру облака исчезают; последние из них, черноватые и неопределенные, как дым, ложатся розовыми клубами напротив заходящего солнца; на месте, где оно закатилось, так же спокойно, как спокойно взошло на небо, алое сиянье стоит недолгое время над потемневшей землей, и, тихо мигая, как бережно несомая свечка, затеплится на нем вечерняя звезда».

Я читал эти фразы и думал: какой непостижимой силой обладает слово, обычное русское слово, когда вместе с другими такими же простыми словами оно создает картину, будоражит чувства, вызывает рой ассоциаций. Мне чудилось, что я отрываюсь от действительности и начинаю витать в представлениях. Отчетливо виделся Манилов, любезно оберегающий на ухабистом дворе изнеженные ноги заезжего гостя; видел надутого спесью петуха с багровым расклеванным гребнем; видел спокойное наступление летнего вечера и первую теплую звезду на бледном небосклоне…

Я пробовал переложить писательские фразы своими словами — получалось длинно и скучно, а главное — они тускнели, теряли выразительность, делались печально-сухими, холодными и жесткими; образов мои слова не создавали. В чем волшебство художественной речи? По каким законам она организуется? Возможно, тайна всего лишь в сцеплении слов, в определенной последовательности глаголов, существительных и прилагательных? Но у Гоголя не та последовательность, что у Тургенева; у Пушкина — иная, чем у Крылова. А может быть, Пушкин и Лермонтов, Гоголь и Тургенев просто-напросто раскрашивали мысли? Надо сказать, например, луна — они добавляли: лысая, бледная, слепая… Но это не объясняло мне, почему у Гоголя получается смешно, а у Тургенева сердечно. Не объясняло и многого другого — того, скажем, почему писатель в одном случае вызывает радость, а в другом — саркастический смех, светлую печаль, или гнев, или добрую улыбку.

Я не понимал тогда природы художественного образа, не знал, что всякая фраза писателя — это одновременно его мысль и чувство, согласно выражающие неповторимое, свойственное только ему образное представление о мире и его неуловимых связях. Но я, самонадеянный, хотел постичь самостоятельно, во что бы то ни стало хотел докопаться сам до тонких секретов художественного письма. Чтение этой книги подарило мне несколько благословенных минут — праздничных минут для размышлений о самом, быть может, загадочном творчестве людей — художественном творчестве.

Однажды свалился от гриппа политрук Егоров. Его положили в палату-изолятор.

— Слушай, дай мне ту самую книгу, что ты хоронишь в чемодане, — попросил Егоров, уходя в палату.

— Но это специальная книга. О русском языке. Вряд ли вам понравится.

— Вот и дай мне эту специальную книгу. Почему ты думаешь, что не понравится?

Он читал ее три дня. Медицинская сестра сердилась: «Не лечится, а читает книгу. Отберу — обидится, возвращу — опять же читает без режима. Если бы роман, а то какое-то научное сочинение».

Придя из лазарета, Егоров бережно протянул мне книгу и медленно, наслаждаясь звуками речи, сказал:

— Знаешь, о чем я подолгу там думал? Какой, в самом деле, красивый и звучный наш русский язык! — И, несколько смутившись, поспешно прибавил: — Спасибо, спасибо за книгу.

Потом я увидел в блокноте Егорова цитату из Тургенева:

«Во дни сомнений, во дни тягостных раздумий о судьбах моей родины — ты один мне поддержка и опора, о великий, могучий, правдивый и свободный русский язык!»

Этой цитаты в моей книге не было.

Вскоре Егоров погиб. Страшно нелепо погиб: снаряд угодил в трамвайный вагон, пересекавший Невский; Егорову оторвало руку и ногу, спустя два часа он умер.

Не буду рассказывать, как отозвалась в душе смерть доброго товарища. Хотел было требовать, чтоб меня отчислили на фронт («Лучше на фронте, чем в этой каменной ловушке!»); написал уже рапорт на имя начальника курсов, но в самое последнее мгновение, перед дверью кабинета командира роты, порвал свое прошение на мелкие кусочки. Скажут ведь — мальчишество! Глупейшее мальчишество или дряблость нервов…

На следующий день после похорон меня вызвал начальник курсов и сказал:

— Езжайте к жене Егорова. Сообщите ей о смерти…

Я невежливо поморщился. Начальник курсов продолжал:

— Зовут Полиной Петровной. Живет на улице Чайковского, работает инструктором райкома партии. Езжайте и скажите… Скажите, что Виктор Сергеевич был хорошим человеком, и мы глубоко сожалеем. Утешьте, как умеете. Если нужно, задержитесь с нею. Ну истерика там, обморок — мало ли что бывает. Женщина.

— Утешать я не умею, товарищ полковой комиссар.

— Расскажите правду. Захватите с собой ее портрет. Единственное, что оказалось в кармане у Егорова. Кроме партбилета, разумеется.

Я взял портрет Егоровой и отправился по адресу. Мне еще не приходилось сообщать кому-нибудь о смерти близкого человека, и я совершенно не представлял себе, как это делается. Вспомнил все, что говорил мне о жене Егоров. Сведения оказались до крайности скудными. Женились зимой сорокового года. Летом мечтал поехать на Украину, к его матери, — началась война. Детей еще не было. До работы в райкоме она учительствовала. Три года преподавала историю и конституцию. Как-то в минуту откровения Егоров говорил: — «Жена моя — добрейшее создание. Страшно боится, когда захвораю. Такая трусишка, ей-богу!..» — и по-детски при этом смеялся. Познакомить меня с нею он так и не успел.