Александр Хренков - Ленинградские тетради Алексея Дубравина

Догорали танки, цистерны, автомобили, пахло маслянистым дымом, стояла густая, недобрая тишина. В центре деревни под высоким тополем я увидел свежую могилу — маленький холм комковатой земли, присыпанный снегом. Грубый дубовый шестигранник, заостренный кверху, стоял посредине холма, увенчанный красной звездой из фанеры; у подножия этого столба висела вправленная в рамку из жести фотокарточка военного. Я взглянул на карточку, и внизу, у обреза рамки, прочитал: «В. Приклонский». Не веря глазам, прочитал по буквам снова. Несколько раз прочитал — неизменно получалось: «В. Приклонский». Я потерял способность думать и рассуждать, тело вдруг как-то ослабло, в висках надсадно заломило. Снял машинально шапку и долго стоял с непокрытой головой, всматриваясь в изображение. С фото спокойно глядел на меня живой, чуть взгрустнувший Виктор…

Один из жителей деревни, партизан Сергеев, вечером поведал мне, как это случилось.

После тяжелого боя в Никольском скопилось много раненых. Были среди них и партизаны — сражались вместе с регулярной армией. Решили за ночь всех эвакуировать. Медсанбат оставался в тылу, километрах в восемнадцати. Ехали лесом, на санях, обоз составлял двадцать три подводы. На первых санях находились Виктор, Сергеев и капитан административной службы — начальник финансовой части полка. Все трое ранены, тяжелее всех — в грудь и плечо — ранен был Виктор. Отрядом командовал начфин. Ночь выдалась мягкая, тихая, мирно скрипели полозья, многие спали. Все произошло под утро.

— Стали спускаться к реке — вдруг увидели: с той стороны нам навстречу движется колонна. Немцы. Видим, большая колонна — люди и машины. Вот-вот выйдут к берегу, вступят на мост и мы — пиши пропало. Увернуться некуда: кругом непроезжий лес и глубокий снег — лошадям по брюхо. Капитан заметно растерялся. Тычет в свою карту и бормочет: «Что же делать? Что же делать, братцы?» Виктор поднялся и сказал: «Единственный выход — сражаться. Ни за что не подпускать их к мосту. Командуйте в ружье, товарищ капитан». Но капитан молчал. Тогда Виктор крикнул: «Все, кто умеет ходить и стрелять, — ко мне!» Таких собралось человек двенадцать, плюс ездовые. Вышли тихонько на опушку, залегли. Только устроились более-менее — немцы выслали разведчиков. За ними тронулась колонна. Вдруг слышу: «Держаться до последнего! Нас батальон, а их всего лишь полк. Не подпустим к мосту. Огонь!» Это скомандовал Виктор. И мы не пустили их. Немцы оставили заслон и пошли другой дорогой — вдоль того берега реки. И все было бы отлично, но беда пришла в последнюю минуту. Заслон застрочил из пулемета, и пуля зацепила Виктора. Утром его похоронили. Здесь тогда медсанбат стоял… А вы к чему интересуетесь? Неужто дружок? Видать, бескорыстный был парень. Вечная память человеку!..

Эх, Виктор, Виктор! Не хватает простых человеческих слов, чтобы выразить горечь утраты. Героем ты не был, ты сам это знаешь, хотя сделал все, что сумел, и сделал, по-видимому, так, как надо было. Верно, не гладок твой путь, нередко тебя заносило в сторону, но ты устоял, не упал, не поскользнулся. Мучился, срамился, ошибался — и выходил на верную дорогу. Горжусь, тобой, Виктор. Горжусь нелегкой нашей дружбой. Кажется, мы недостаточно ее ценили. Пожалуй, недостаточно. Я не всегда открывался тебе, ты не всегда доверялся мне. Могли бы быть доверчивей. И кто может знать, насколько теплее, дороже и крепче была бы тогда наша дружба. О, теперь я знаю… Понял, к сожалению, поздно. И многие, думаю, до поры до времени бывают беспечны, вот так же, как я. Начинают ценить человека, когда его уже нет, когда он ушел безвозвратно. Ну не глупо ли? Прости меня, Виктор. Прости, что с опозданием пришел к такому выводу и было — не понимал тебя. Прости и прощай навсегда.

Не так уж она выделялась на пересеченной местности, эта пологая, заросшая мелким кустарником высотка, но она стояла у скрещения дорог и сторожила выходы из леса. Мы неожиданно уперлись в нее к вечеру и вынуждены были ночевать в лесу. Линия окопов тянулась вдоль опушки, основные силы полка расположились метрах в трехстах от нее, под покровом заснеженных елей и сосен. Лес в этом месте подходил к высотке длинным и узким языком; немцы окружали его с трех открытых сторон, так что мы беспрерывно слышали треск автоматов и справа, и слева, и впереди себя. Наши отвечали неохотно: после шестичасового марша по лесному бездорожью солдаты смертельно устали.

— Что ж, будем ночевать, Дубравин? — сказал капитан Синявин, инженер полка. — Вот вам топор, нарубите веток, а я облюбую уютное место.

Минут через двадцать лесная постель на двоих была готова. Мы сделали ее из еловых веток прямо на снегу, под кустом калины.

— Чем не постель! — похвалил Синявин, ослабляя пояс. — Три слоя под себя, пучок тех же веток в изголовье, а плащ-палатками укроемся. Присоседимся спина к спине и не замерзнем. Рекомендую переобуться. Влажный конец портянки — на икру, сухой — на плюсну и пальцы. Я эту солдатскую мудрость освоил еще в финскую. На морозах в тридцать градусов осваивал. А нынче — пустяки, не больше восемнадцати.

Мы переобулись, молча покурили и тихо улеглись: я на правый бок, он — на левый. Несмотря на усталость, спать не хотелось. Изредка, точно с перепугу, начинали трещать автоматы и тут же замолкали.

— О чем думаешь? — спросил Синявин.

— Дружка вспоминаю, — ответил я невесело. — Погиб на прошлой неделе.

Синявин раздумчиво заметил:

— А-а, человека всегда до сердечной боли жалко. Сколько я не видел смертей, каждая в сердце оставила царапину.

Позже спросил:

— Ты ведь, кажется, не кадровый?

— Нет, не кадровый.

— А не хочешь знать, какие безбожные мысли лезут в голову мне?

— Не могу представить.

— Кощунство! — Синявин усмехнулся. — Я, наверно, понемногу размагничиваюсь и становлюсь сентиментальным. Чем больше размышляю, тем чаще убеждаюсь, что попадаю в плен противоречий. А раз начались сомнения, не лучше ли бросить, как ты думаешь?

— Что — бросить?

— Размышлять не вовремя! — буркнул недовольно.

Я промолчал.

— Вот ведь какая тут штука, — продолжал инженер. — Довольно серьезная, по-видимому, штука. Пока мы в окружении, нужна большая армия. Я говорю: страна в капиталистическом окружении. И коли нужна армия, кому-то в ней надо служить. А что делать, Дубравин, если душа страшно жаждет творчества? Ты агитатор — разъясни, пожалуйста. Дочка моя, Татьянка, после школы пошла в институт, года через три станет архитектором. Так я же ей завидую, Дубравин! Она будет строить, что-нибудь изобретать — почему же я всю свою жизнь должен рыть окопы, крепить блиндажи, вешать на столбы колючую проволоку? Что это — творчество, созидание? Ну-ка, разъясни, партийный агитатор.