Олесь Гончар - Таврия

«Боже, откуда у нее все это? Какой прекрасный рот, какой бюст, какая царственная осанка!..»

— Как тебя зовут? — не утерпев, спросил паныч.

— Ганна.

— А где ты покупала такие чудесные сережки? — сказал Вольдемар и попытался взять Ганну за сережку.

Но она строго отбросила его руку с лакированными длинными, как у мертвеца, ногтями.

— Не балуйте, паныч.

— Ишь ты! — вмешался неожиданно Гаркуша. — А то что?..

— А ты заткнись, — отрезала Ганна поднимаясь.

Другие тоже встали, поправляя платки, повернувшись к панычу и приказчику спиной.

С тем они и уехали от девушек.

Молчаливый сидел паныч за рулем, изредка поглядывая в небо, оперенное тонкими серебристыми тучками. Холодное цыганское солнце светило теперь уже им в затылок, одинокое над степью, а отсветы от него ложились на каждую тучку, делая ее мраморной, и все небо уже летело на Вольдемара, словно облицованное из края в край светлым, голубоватым мрамором бесчисленных девичьих лиц, похожих на одно — на лицо Ганны.

Изредка мелькали под луной отары. Кружилась, как метель, в свете фар степная мошкара, слепо несясь навстречу, разбиваясь о стекла. Вспугнутые жаворонки вспархивали перед самой машиной и свечками уходили вверх, в мраморную Ганнину высоту.

— Она здесь со своими дядьями, — нарушил через некоторое время молчание Гаркуша. — Держат, видать, ее в руках… Они у меня сторожами на Кураевом. Статные ребята: только глянешь — уже страшно… Как два разбойника.

— Штрафы с нее чтоб завтра все снял. Слышишь? — не оборачиваясь, приказал паныч. — И вообще… смотри у меня.

Приказчик так и не понял толком, что означало это панычево «смотри», но наугад кивнули:

— А тех… разбойников сейчас покажешь мне.

— Слушаюсь.

Заехали на Кураевый, и приказчик кликнул к машине сторожей. Долго ждать не пришлось. Встревоженные Сердюки запыхавшись подбежали к панычу со своими колотушками.

Разговор с ними был короткий.

— От приказчика я узнал, — сказал паныч, — что вы образцово несете службу и заслуживаете награды. За это я перевожу вас в главную экономию. Будете сторожить там. Завтра явитесь в Асканию… прямо ко мне.

Сказал и покатил в степь, пугая зайцев и жаворонков. Сердюки стояли ошарашенные. Оторопел и приказчик.

— Вишь, — неопределенно сказал он сторожам и направился к кухне, услыхав доносившийся оттуда смех кухарки.

Долго гадали в ту ночь Сердюки, что́ бы все это могло означать. Не мог же Гаркуша в самом деле так уж выхвалять их перед панычем… Да и за что? Слыхали ж они, как тузили его ребята на сеновале, но сделали вид, что не слышат, выручать не кинулись!

Как бы там ни было, а судьба, кажется, повернулась, наконец, и к ним лицом, и на другой день к завтраку Сердюки уже стряхивали с себя пыль в Аскании. Паныч был в ласковом настроении, принял их первыми и долго беседовал при закрытых дверях.

— Кто они, эти мужичищи? — переговаривались между собой конторщики, толпясь в прихожей. — Сам к ним вышел, позвал, словно кого-то важного…

— Кто их знает: может, это контрабандисты какие-нибудь… Греки, может, из Очакова…

От паныча Сердюки вышли весело возбужденные и словно слепые: проталкиваясь через прихожую к двери, наступали панским холуям на мозоли своими ножищами.

На улице им встретился Валерик, но они вначале даже не узнали парня, который первый вежливо поздоровался с ними.

— А, это ты, — очнулся Левонтий. — Где же ты теперь?..

— Работал в саду, а сейчас, — покраснел парень, — к теннисным кортам приставили… Мячи подавать.

— Ага, мячи… Чего ж: это тоже работа, — по-заговорщицки перемигнулись Сердюки и, расспросив парня, где тут «монополька» и страусятник, двинули дальше.

Валерик слыхал, как они, отойдя, опять заговорили о мячах и весело заржали.

В лавочке Сердюки, к удивлению продавца, разменяли подозрительно новенький червонец и, купив по восьмушке водки на брата, подались прямо на страусятник. Им захотелось проведать своего земляка Нестора Цымбала, с которым они не виделись со дня прихода из Каховки.

Нестора Сердюки разыскали неподалеку от страусятника, на огороженном пастбище в обществе его удивительных длинноногих питомцев.

— Осторожней, осторожней! — кричал Цымбал, отгоняя страусов подальше от гостей.

— Разве они дерутся? — спросил Левонтий пятясь. — А говорят, что эта птица самая пугливая на свете…

— Слушайте, что вам наговорят… А он как долбанет так аж взовьешься!.. Нога у него, видите, что копыто.

— А как же ты с ними, Нестор?

— Так это ж я, — улыбнулся Цымбал. — Они как к кому… Вот смотрите…

Нестор свободно подошел к одному из страусов и нежно погладил его по туловищу, что-то приговаривая. Птица в ответ забормотала, ласково потерлась о Нестора и, вытянув свою длинную шею, положила ему голову на плечо, словно обнимая.

— Почти одинаковые, — захохотал Оникий. — Как солдаты, один в один…

— Все оно понимает, только не разговаривает, — ласково говорил Нестор, подходя к гостям. — Как хотите, а мне… полюбилось. Есть в нем душа.

— Ты, Нестор, во всяком звере душу найдешь, — кинул Левонтий, тяжело опускаясь на траву. — Недаром за тобой в Криничках все приблудные собаки ходили…

— Раздолье тут нашему атаману, — опускаясь рядом с братом, насмешливо заметил Оникий. — Пасет, пасет, да и напоит… Слыхали мы, Нестор, что ты тут чуть ли не главный при зверинце? Правой рукой у того, как его, Ноя?

— Правой не правой, а левой наверное, — улыбнулся Цымбал, присев перед земляками, босой, в облезшей шапке. — А вас же каким ветром сюда?

— Да мы что, — поглаживая бороду, загадочно подмигнул брату Левонтий. — Как были наймитюгами, так и остались: с одного места да на другое сторожить чужое добро… Это ты вот, как видно, разбогател… От голубей на Штраусов перешел, — захохотал Левонтий, намекая на давнюю голубиную страсть Цымбала, который и вырос с турманами за пазухой. — Только этого уже за пазуху не впихнешь…

— Лаской можно всякую тварь привлечь к себе, — мягко возразил Цымбал. — Вы думаете, откуда при человеке взялось такое, как лошадь, корова, овца, собака, курица или тот же голубь? Дикими когда-то были… А человек своей добротой, деликатным уходом приучил их к себе, сделал домашними… Но мало ведь! Сколько еще есть в лесах и пустынях такого, что можно бы одомашнить… Возьмите вы антилопу, или фазана, или даже вот этого страуса…

— Ты слышишь? — толкнул Оникий брата. — Ему уже коня и коровы мало! Уже, наверное, его Степанам коровье молоко надоело, — хочет для них еще Штрауса приручить! Ну, пусть тебе, Нестор, Штраус, а мы люди темные, нам подавай волов, да коров, да отары овец!

Грубый хохот земляков, который другого кого-нибудь обидел бы, на Цымбала почти не действовал. Веселое и мудрое спокойствие светилось в его глазах.