Олесь Гончар - Таврия

Мурашко на мажаре один. Сидит на высоком сиденье над круторогими потомками степных туров, горькая усмешка блуждает в подкрученных усах… Был «господином инженером» да стал чумаком… Хозяин всей мажары… С Каховской ярмарки на этих мажарах привезли в Асканию батрацкие торбы, а отсюда везут двадцатипудовые меченые тюки с шерстью, и упрямого неудачника с дорожным плащиком через руку, и скрученные в бараний рог его замыслы-мечты о большой воде…

Уже несколько дней свистел таврический сирокко; поблекла степь, потемнела, пожухла. Только марево, как и раньше, струится над ней от края до края.

Степи и степи… Марево и марево над ними. Безлесный, трагически беззащитный край, переполненный солнцем и светом. Испокон веков мечтая о воде, он вымечтал себе лишь это марево — роскошную иллюзию воды. По целым дням течет оно летом перед степняком прозрачной, дрожащей, сладкой рекой. Куда ни обернешься — всюду струится течение, легко бегут во всех направлениях высокие неплещущие воды. В полдень половодье марева до краев нальет степь. Земля станет светлее неба. Чистые, как слезы, волны легко будут обтекать пастуха, будет брести по дну прозрачного моря отара, по самые крылья в воде очутится далекий ветряк, вдоль миражных плесов зазеленеют вдруг курчавые гаи и левады, нежно зацветут яблоневые сады… Сколько б ни шел степью, всегда оно будет перед тобой, твое могучее видение, струящееся полными, стремительными потоками через выгоревшие, потрескавшиеся поля, через безводные саманные села. И сколько б ли гнался за ним, распаленный жаждущим воображением, будет бежать и бежать оно — чарующее, манящее, неуловимое! — впереди, как твоя недостижимая мечта!..

Разные есть на свете способы добывания воды. Один из них — самый новейший — везет в Каховку в своих мыслях Мурашко, другим — самым допотопным — вынуждены сейчас пользоваться чабаны в степи. Проезжая мимо степного колодца, стоявшего у самого шляха, видел Мурашко тонкого, как лозина, босого парня с заплатками на коленях, который таскал для обеденного водопоя верблюдами воду «в простор».

— Для чьего куска? — крикнул в степь парню передний погонщик.

— Для Мануйлова, — звонко ответил парнишка, остановившись и провожая глазами обоз. Не узнал задумавшийся Мурашко в нем своего знакомого, полтавского Данилу, но зоркий Данько издали узнал садовника и, здороваясь, радостно скинул перед ним свой видавший виды картузик.

Пошел в светлые просторы выгоревший на солнце мальчик со своими выгоревшими на солнце верблюдами. Неторопливо гнал и гнал их от колодца в безвестность, ожидая посвиста чабана, следящего за деревянной бадьей. Только по натянутому над степью канату видно было проезжим, какой здесь глубокий колодец: на полверсты струной натянулся канат.

Разные есть на свете способы добывания воды… Тот таскает «журавлем», тот весь век ходит по кругу под деревянным барабаном, а тот живет в подземельях водокачки, обозначив свое место наверху лишь сиянием стеклянных, полных солнца шеломов… На долю Данька выпал самый допотопный способ, который по-чабански называется:

— В простор…

В простор пошел паренек, в простор плывет Мурашко… Уже парня с его верблюдами нежно обтекает марево, и Данько уже чуть видит Мурашко на облитой маревом мажаре, которая уплывает все дальше и дальше на Каховку, покачиваясь, как баркас, на больших миражных водах…

На следующий день Лидии Александровне привезли из Каховки коротенькую записку, в которой Мурашко сообщал, что, посоветовавшись с Баклаговым, он выезжает с проектом в Санкт-Петербург.

Было это как гром с ясного неба для семьи и для узкого круга друзей Мурашко, — панскую же Асканию в тот день взбудоражило совсем другое событие: из далекой Америки вернулся, наконец, молодой хозяин Вольдемар.

Из Крыма в Асканию он прикатил через Перекоп на новом автомобиле, сидя сам за рулем в защитных от солнца очках. Для большинства автомобили были в то время еще диковинкой, и там, где пропылил степью паныч, пастушата с криком выбегали на шлях, нюхали пыль: чем пахнет?

Приезда Вольдемара в Аскании с нетерпением ждали и панская челядь, которая считала его своим заступником перед барыней, и особенно управляющие и приказчики, которых Софья заедала своей меланхолией, старческой придирчивостью и полным невежеством в ведении хозяйства. Последние — назло Софье — создавали панычу славу агрономического светила и в противовес матери льстиво поднимали его на щит, как землевладельца нового склада, похожего на богатого фермера с демократическими замашками. Сам паныч охотно шел на это и ради поддержки своей фермерской репутации не брезгал даже тем, чтоб собственноручно пощупать овцу пли, поднявшись на помост, бросить несколько снопов в барабан.

Подчиненные имели от Вольдемара Эдуардовича приказ — величать его просто панычем. Либерализм молодого Фальцфейна дошел до того, что он, в отличие от других Фальцфейнов, почти не занимался рукоприкладством и не требовал от рабочих снимать перед ним при встрече шапку. Оставайся в шапке, лишь бы поклонился!

Никого не наказывал паныч своей властью, ни одного штрафа ни на кого не наложил. При нем был введен твердый порядок, что рабочих наказывают управляющие и приказчики, а он, паныч, только милует.

Не успел Вольдемар оглядеться в Аскании, как уже потянулись к нему отовсюду с жалобами и прошениями. Паныч миловал налево и направо. Разные — большие и малые, холуи и подгоняльщики, потея, толпились в его прихожей, перехватывали его на всех аллейках, наперебой выпрашивали ласки, торопясь утопить перед ним своих конкурентов.

У Гаркуши относительно этого была своя линия. По опыту он знал, что разговаривать с панычем в прихожих гораздо труднее, чем где-нибудь на вольном воздухе, когда он сам, скажем, прикатит к тебе в табор. Там, в имении, над ним, как мухи, роятся всякие подлизы, а тут ты один. Там ты, охотясь за ним, запыхаешься, как пес, стоишь и двух слов не можешь связать, а здесь он застает тебя подготовленным, уравновешенно шутливым, при обязанностях, в пыли, на страже его же собственных интересов. Здесь, а не там будет топить Гаркуша своих завистников! Здесь, в своей стихии, если дело дойдет, вонзит он клыки и самому Густаву Августовичу в ребра!..

Не подвела Гаркушу его линия. Вскоре, объезжая свои экономии и степные таборы, паныч Вольдемар действительно заглянул и в Кураевый.

В этот день батраки Гаркуши работали далеко от табора, уже на уборке, а при самом таборе Гаркуша оставил только около десятка сезонников, преимущественно заболевших и покалеченных, которые вместе с дворовыми строгали ток, подметали, убирали и готовили его к молотьбе.