Олесь Гончар - Таврия

— А зачем я к ним пойду, — засмеялся матрос. — Разве я не знаю других ходов? Перемахну вон там — и уже в степи!

— Ишь, какой, — обратился Мурашко к Валерику, показывая на матроса. — Бронников, машинист из Кураевого… Будет говорить, что юнгой плавал на торговом судне, — не верь. Будет напевать, что за дебоши списали его на сушу, — опять не верь, потому что морякам сам бог велел дебоширить… В мастерские, говорит, приезжал, а я знаю, что он у Привалова был. Скажи — не угадал?

— А что же, был и у Привалова… Мы с ним приятели еще по Херсону.

— Приятели… Они там артезианскую рыбу ловят, в подземелье на водокачке… Рыбу ловят да бомбы делают, ха-ха-ха, — засмеялся Мурашко.

— Что вы, Иван Тимофеевич, — спокойно возразил матрос. — Мы этим не занимаемся.

— Не занимаетесь? Не делаете? А я б сделал бомбу… одну, большущую… Да жаль — не умею… Привалов — тот уме-е-ет!.. Тот — му-у-жик! Недаром его прямо с завода — сюда, под негласный надзор… А впрочем, все мы — под негласным надзором. И ты, Бронников, и я, и ты, Валерик… Чего же ты стоишь, дружок? Сбегай, нарви ему цветов.

Охотно кинулся Валерик собирать букет. Матрос ему понравился. Чувствовалась в нем какая-то добрая, веселая и мужественная сила, вытатуированные якори на руках роднили его с далекими морями, а то, что он был в дружбе с Приваловым и что, возможно, они действительно что-то делали там, в подземелье, вызывало еще большее уважение к машинисту.

Собирая цветы, Валерик перекинулся мыслями к знакомым девушкам-сезонницам, на все лето загнанным в далекий, лишенный зелени табор Кураевый. Там где-то была сестра Данька, певунья Вустя с золотистыми имеющимися ямочками на щеках, быстрая и легкая, словно созданная для вечного бега… Были там и высокие, как тополи, забитые сестры Лисовские, и Ганна Лавренко, эта холодноватая, сверкающая красавица, на которую даже смотреть неудобно… Пусть всем им матрос повезет это душистое зелье и цветы, пусть передаст им своей железной с голубыми якорями рукой…

Когда Валерик вернулся к Мурашко с готовым букетом, садовник уже сидел в кустах, промокший насквозь, а негр, смеясь, все еще плескал время от времени на него водой из садовой, усовершенствованной Мурашко, поливалки. Разговор, происходивший между матросом и Мурашко, касался, видимо, канала. Сейчас, нахмуренный, в тени, Бронников показался Валерику несколько старше, чем в момент первой встречи, когда он стоял на солнце веселый, по-юношески свежий и румяный, с крылатыми колосками бровей.

— Не оттуда, верно, ждать нам большой воды, — задумчиво говорил Бронников, — не с хвоста, а с головы надо начинать… Красивая там у вас статуя стоит возле распределителя… Схватил за жабры, разодрал пасть, и потоком оттуда хлынула вода…

Иван Тимофеевич, очевидно, уже совсем протрезвел в сидел бледный, измученный.

— Пусть так, — тихо соглашался он, — пусть и за жабры гидру… Но где же тот Геркулес, который…

— Верно, уже где-то растет, — улыбнулся матрос. — Вырастет и пустит в них такую торпеду, что никакими потом пластырями не закроешь…

В это время Валерик вышел к ним из-за куста со свежим ярким снопиком зелени и цветов.

Матрос быстро поднялся.

— О, спасибо!.. — Приняв букет, он крепко пожал парню руку. — Вот будет радости у нас!

— Торпеду… торпеду… — повторял задумчиво Мурашко. — Вот это было бы сотрясение… Сама выступила б из понтийского яруса на поверхность…

Бронников вскоре попрощался. Пожав каждому из присутствующих руку, он пересек поляну и легко прошелестел в кустарнике, мелькнув в потревоженной зелени своей широкой полосатой спиной.

Мурашко сидел некоторое время неподвижно.

— Валерик, — наконец заговорил он, избегая взгляда парня, — там где-то в сене… сверток… Поищи, будь добр…

Кинувшись к копне, Валерик порылся в ней и действительно вскоре обнаружил там знакомую, туго скрученную трубочку бумаг. Вынув из нее сено, парень не вытерпел и посмотрел через нее, как в подзорную морскую трубу, сначала на подлесок, зубцом (выходивший за парковые массивы, а потом в степь, где уже садилось солнце.

Багрово было в степи.

Кровавые отблески заката без края вспыхивали над равнинами, перекатываясь в сизых волнах ковыля. Все там — сквозь трубу — казалось Валерику необычайным, словно окрашенным в тона какого-то другого мира… Вот, точно где-то в Индии, одиноко стоят на Внешних прудах розовокрылые сияющие фламинго… Упругим табунком пронеслись окровавленные закатом скворцы, возвращаясь из степи ночевать в парк… Далеко-далеко за открытым простором темнеет на линии горизонта силуэт всадника на верблюде… Кто он? Может, Данько? Откуда и куда? Чуть заметно все движется неведомый всадник по самому горизонт, как бы подкрадываясь сбоку к огромному, остывающему диску солнца… А солнце садится красное, и лучи стоят в небе красными мечами.

Раскатистый смех негра заставил Валерика оглянуться. Кое-как приведя в порядок Ивана Тимофеевича, Яшка повел его домой. Парень со своей «подзорной трубой» неторопливо двинулся вслед за ними.

Парк наполнялся вечерней свежей прохладой. Табунок скворцов, опустившись невдалеке на кусты можжевельника, поднял дикий концерт из звуков, набранных всюду, где птицы побывали за день. Блеяние овец, посвисты атагасов, шум ветряков, ржание жеребят, перепелиные крики — все это грачи сейчас наперебой выкладывали парню, словно хвалились перед ним своими степными трофеями.

Тихо в тот вечер было в доме у Мурашко. Ни слова упрека не услышал Иван Тимофеевич от Лидии Александровны. Уложила его в постель, ухаживала, как за больным, деловитая и спокойная. Только Светлана, забившись в кабинет, сдержанно всхлипывала в вышитую подушечку, пока на ней не заснула так, что никто и не заметил.

Наутро Иван Тимофеевич встал бодрый, с обновленными силами и за завтраком заявил жене, что едет в Каховку к Бакланову.

— Поеду, проветрюсь немного, да и посоветоваться хочу с ним…

— Что ж… поезжай, — не стала возражать Лидия Александровна. — Сегодня, кажется, как раз шерсть отправляют…

Сборы были недолгие. Через какой-нибудь час Иван Тимофеевич в соломенном брыле, с дорожным плащиком через руку сидел уже на одной из груженных шерстью мажар, уходивших на Каховку. Светлана вышла его провожать, словно он уезжал далеко, надолго. Немного грустная, помахала ему вдогонку своей легкой, как лепесток, ручонкой…

— Не забывай нас, папка, в Каховке!..

Расплылся, затуманился в отцовской слезе знакомый аккуратный бантик, белевший у Светланы на голове, точно нежный полевой вьюнок…

Одна за другой выходили мажары в открытую степь. Двенадцать мажар на шесть чумаков — обоз. По две фуры на брата: одних волов погоняй, другие вслед сами будут идти.