Олесь Гончар - Таврия

Тем временем, воспользовавшись немой паузой, перепуганный дворецкий пригласил гостей к столу.

Мурашко брел домой, сутулясь больше обычного, тяжело переставляя ноги, словно прошел только что тысячу верст. На веранде его встретили Лидия Александровна и Светлана, испуганно прижавшаяся к матери.

— Ну как? — спросила Лидия Александровна бледнея. Голос ее дрожал от напряжения.

— Все хорошо…. Именно так, — как и должно было быть, — ответил Иван Тимофеевич, горько улыбнувшись. Эта улыбка сказала жене все: можно было не расспрашивать.

У Ивана Тимофеевича тоже не было сейчас никакой охоты разговаривать. Забравшись в кабинет, он ни с того ни с сего завалился спать и спал до самого вечера. Вечером встал, поиграл со Светланой, посмотрел с веранды на фейерверк в честь Софьи и скоро опять залег спать, словно хотел отоспаться теперь за все бессонные ночи, которые коротал над проектом.

Утром Мурашко пошел к управляющему и потребовал отпуск.

— После стольких лет работы, — гремел он в конторе, — не заслужил я разве передышки? Или я у вас вечный сезонник?.

Густав Августович, чувствуя себя на сей раз перед «господином инженером» почему-то сконфуженным, не очень упирался, — разрешил.

— Мерси, — процедил сквозь зубы Иван Тимофеевич и вышел из конторы, еще больше раздраженный уступчивостью управляющего на улице под запыленными акациями стоял необычный шум: в толпе детворы кривлялся в вывернутом кожухе босой, лохматый алешковский юродивый.

— Я, Григорий-семинарист, не пан, не дворянин — алешковский мещанин! — скаля зубы, выкрикивал под дружный хохот детворы юродивый. — Страдаю от гирлыги и от косы, а от колбасы поправляюсь! — С этими словами он распахнул на себе кожух, надетый прямо на голое тело: грязное, костлявое, покрытое синяками.

С визгом и улюлюканьем запрыгала вокруг кривляки довольная детвора.

Увидев Мурашко, юродивый впился в него злым, распаленным взглядом.

— Вон тот идет, что Днепр в степи повернул! Ах-ха-ха-ха!.. Прислужился панству, Днепр ночью экономиям продал!

У Мурашко потемнело в глазах. Замер на месте, как у позорного столба. Притихли и дети в смущении.

— Не ври, семинарист, — послышался вдруг откуда-то, словно издалека, твердый мальчишеский голосок. — Не для панов он старался…

Эта детская простая защита словно вернула Мурашко к жизни.

— Уже не в море течет, сюда Днепр повернулся! — брызгая пеной, бесновался юродивый. — Вот уже под нами — слышите? — хлюпает! Мокро! Вода пошла! Скорей на крыши, на деревья, не то потонем все!

Кинувшись к ближайшей акации, он стал неуклюже карабкаться вверх, скользя по дереву своими чугунными ногами.

— Зачем вы его слушаете? — проникновенно обратился Мурашко к притихшей детворе. — Он среди людей, как пустельга среди птиц… Разве вам пустельги и грачи еще не надоели своим карканьем?

— Ой, наколошматили ж мы их тогда в вашем парке, — похвалился какой-то карапуз. — Я три дня был на «грачиных войнах»!..

— То-то же, сами знаете… Бросьте его, идите играть в другое место…

Обходя юродивого, который уже сидел на акации, Мурашко направился домой.

— Куда же ты? — прозвучал ему вдогонку зловещий голос с акации. — Подожди меня, пойдем вместе! Мы ж близнецы с тобой! Я арену летучих песков кожухом накрыл, а ты Днепр на панские толоки выплеснул!..

Не оборачиваясь, Мурашко ускорил шаг.

…Почти одновременно вышли в тот день из Аскании двое. В одну сторону — Мурашко с прикушенными усами, в другую — Гриша-семинарист в вывернутом кожухе.

Три дня Мурашко где-то пропадал. Как мог догадаться Валерик из намеков Лидии Александровны, садовник подался пешком через Перекоп искать поддержки в губернском земстве.

Под вечер третьего дня Валерик неожиданно встретил своего наставника в саду, на одной из полян под копной сена, накошенного в свободные часы самим Мурашко.

Сейчас копна была разворочена, словно около нее только что прошел бугай.

Мурашко сидел по плечи в сене, видимо, только что проснувшись, и вид у него был страшный: грудь нараспашку, борода всклокочена, в растрепанных черных волосах торчит сено.

Валерик остановился поодаль, незамеченный, не осмеливаясь сразу подойти к Ивану Тимофеевичу.

— Ломбардия, — покачиваясь, сокрушенно заговорил куда-то в степь Мурашко. — Ломбардия… Ибрагимия… — Плечи его вдруг затряслись, послышался хриплый смех.

Валерику стало страшно от этого смеха. «Что с ним? Заболел?» — промелькнуло у него в голове, и он стремглав бросился к садовнику:

— Иван Тимофеевич!

Мурашко исподлобья взглянул на него, как на чужого, и… равнодушно икнул. Мальчику стало еще страшнее: его учитель был пьян. Ужасом, отчаянием, болью неожиданного, внезапного разочарования обожгло Валерика.

— Иван Тимофеевич, — в отчаянии зашептал он, готовый разрыдаться от обиды, душившей его. Еще никто в жизни не обижал его так жестко, как обидел сейчас учитель, святой, самый дорогой — ему человек! Зачем он довел себя до такого состояния? Обрюзг, опустился, грязный, пьяный, в сене…

— Как там наши? — спросил через некоторое время Мурашко и, не дослушав ответа, заговорил уже про птиц, что метнулись стайкой в сторону опушки, почуяв человека.

— Птицы… Где лес, туда надо и птиц лесных, — рассуждал сам с собой Мурашко. — Жаворонку здесь нечего делать… Он — степняк. Чем ему короедов выбирать из-под коры? А вот дятел — другое — дело…

Через минуту на поляну вышел Яшка-негр с каким-то белокурым, незнакомым Валерику юношей в матросской тельняшке. Заметив Мурашко, они направились прямо к нему.

Негр был явно недоволен видом Мурашко, который разговаривал сам с собой. Приближаясь, Яшка уже сердито лопотал что-то по-своему, жестикулируя, энергично вскидывая головой, — видимо, стыдил Мурашко, как только хотел.

— Э, Тимофеевич, перебрал, — с упреком сказал и матрос, подходя к садовнику.

Недолго думая, ребята подхватили Мурашко под руки и без всяких церемоний потащили в кусты, в холодок.

Потом негр, перемигнувшись с матросом, подался куда-то в сторону пруда, а матрос, подсев к Ивану Тимофеевичу, заговорил с ним, уже как с трезвым.

— Приезжал я в мастерские да решил заглянуть и в вашу гавань… Просили наши девчата хоть кленовый листочек им привезти напоказ… Они все, знаете, из лесных краев, скучают по зелени…

— Сирень уже отцвела, — прохрипел Мурашко.

— У вас тут одно отцветает, а другое зацветает, — не отставал веселый матрос. — Мы как раз проходили сейчас мимо цветников… Как жар горят!..

— Эге, чего захотел, — повеселел Мурашко, словно у него прояснилось сознание. — Разве это для вас? То, брат, только на панские носы, на аристократические… Чеченцы тебя как поймают с цветами, — горя не оберешься.