Александр Аборский - Год веселых речек

— Зачем? — недовольно возразил Иванюта. — Только время терять.

— На ми-нут-ку! Сары-ага обещал мне раздобыть старинную рукопись, чуть ли не пятнадцатого века. Величайшая ценность. Мой ашхабадский родственник, историк, говорит, что тоже достал у какого-то меджевура [2] Меджевур — хранитесь святых мест. подобную вещицу и продал в академию, за двести рублей. По его словам, даром отдал, из любви к науке. Я-то не из-за денег, так, для себя… И сколько же у нас добра зря пропало! Страшно подумать: не уцелели даже рукописи Махтумкули и Кемине. Мы словно бы только теперь прозреваем, обращаемся к родной истории, к документу… Ну вот и Сары-ага.

На шум мотора вышел из войлочного жилья старик в потрепанном темно-лиловом халате. Халат болтался на нем, как на палке. Прищурясь, Сары разглядел начальство, не спеша запахнул халат на груди. На безбородом лице заиграла улыбка, Сары почтительно склонился и забормотал обычные приветствия.

— Пожалуйста, пожалуйста. Гостям всегда рады.

— Да мы на минуточку. — Каратаев между тем вылез из машины. — Слушай-ка, почтеннейший, где же, наконец, обещанное?

Сары-ага опустил глаза, подвигал губами, как бы припоминая, что он мог обещать, но сейчас же снова взглянул со своей неизменной улыбкой.

— A-а, понимаю: рукопись? Она уже в надежных руках. Вскорости будет у меня, у меня — все равно что у вас.

— Точней, когда же?

Старик уставился в землю, соображая, и не без некоторой значительности произнес:

— Дней через десять.

— Поедем, Акмурад! — попросил Иванюта и с раздражением подумал: «Водит, шельма, начальника за нос, а тот верит басням».

— Как «поедем»? — всполошился Сары-ага. — Уха готова. Я соменка поймал. Давайте, давайте, без разговоров!

Из кибитки в самом деле тянуло ухой. Каратаев повернулся к Иванюте и бодро сказал:

— Чуешь, с диким луком! Зайдем, Анатолий, Ведь не завтракали.

Так просто все оказалось: она в городе… Эти водхозовцы действительно молодцы. Только учитель все же размяк. Неспроста в министерстве трунят над его пристрастием к позеленевшим монетам. Может быть, райком проглядел человека? И каков вообще здешний первый секретарь, с которым придется не раз встретиться?

Никуда не сворачивать. Прямиком — в общежитие изыскательской партии, к брату успеется.

Путь лежал через железнодорожную насыпь и деревянный мост. С моста Таган видел, как по воде плыли рыжие пучки травы. Странно: когда-то Мургаб казался величественным, да и мост — немалым. Возле вон той ветлы купались, а дальше — белое здание школы… В какое-то мгновение Таган определил, что поток под мостом сильней, чем положено ему быть весной, до таяния снегов у истоков реки. Сейчас поток достигал тридцати кубометров в секунду. Невиданно! И вдруг Тагана осенило, он даже рассмеялся. Как это сразу не сообразил: ведь перед ним уже не Мургаб, не та древняя речка, упоминаемая историками всех государств Средней Азии. Каракумский канал провели поперек Мургаба и Теджена. Их «зачеркнули». Древняя речка перекрыта выше городских мостов, сам же готовил проект перекрытия; а здесь — одно из ответвлений канала.

Прибрежные ветлы, на которых Таган задержал взгляд, снова вернули его к мысли о Лугиной. Только под Москвой, в некое памятное воскресенье, были сосны…

Четыре года назад, осенью приехал из Москвы профессор Иван Никитич Лугин, и они познакомились. Иван Никитич читал курс в университете и вел семинар у них в институте. Сошлись они сразу же, как только Лугин с женой появились в Ашхабаде. Жена страдала почками, ей давно врачи предписывали сухой жаркий климат, а где, как не в Туркмении, сухая жара. И байрам-алийский санаторий под боком. Короче, профессор решил совместить академические занятия с лечением жены. Все как будто устроилось, комнату дали им в общежитии, но профессорша совсем расхворалась, и Ивану Никитичу стало не до лекций. Лекарства, вызовы врачей по незнакомым телефонам — сплошная мука. И тут-то судьба послала им соседа, черномазого носатого парня с дремучим чубом. Лугин острил в кругу университетских коллег: дескать, аллах прикрепил к ним на полгода ангела-хранителя.

Ангел особых нагрузок не нес, как сам он признавался поздней. «Арбуз или сумку винограда с базара, за их деньги, в аптеку по пути забежишь — велика важность!»

Он, правда, уступил свою комнату Лугиным, сам ночевал у друзей. Но время не стоит на месте; прочитан курс, принят зачет по семинару, подлечилась больная — и москвичи отбыли восвояси.

После института Таган проектировал гидроузлы. Выбрался однажды зимой в Москву и навестил Лугиных. Встретили его как родного и потребовали переселиться из гостиницы к ним. Там он познакомился с их дочерью, о которой понаслышке знал еще в Ашхабаде.

Помнится, со стариками чаевничали за круглым столом, вдруг распахнулась дверь — и в шубе, в заиндевелой шапочке вошла высокая девушка, раскрасневшаяся от мороза, и с удивлением уставилась на гостя. Он неловко вскочил, загремев посудой, а Лугин повернулся к дочери, хотел представить его.

— Не говори, не говори! — предупредила она. — Это Таган. Я вас узнала… Я столько слышала! Вы откуда взялись?..

Ольга сняла шубу, бросила на стул и села, но в соседней комнате зазвенел телефон, она убежала и засмеялась там беспечно.

Утром у Ольги был институт, после обеда кружок или лыжные соревнования, а если остается дома, к ней являются студенты. Гость мало видел ее, бродил по Москве со стариком Лугиным, а чаще один.

В воскресный день ездили за город целой группой, девчата и парни. Катались на лыжах с горы. Не привыкший к снегу и лыжам туркмен пускался напропалую, изо всех сил стараясь быть не хуже Олиных друзей, и его приходилось выволакивать из сугробов. Запечатлелось в памяти именно это: всякий раз, когда девушка нагибалась над Таганом и стряхивала снег, странно менялись, темнели ее голубые глаза. Она притворно хохотала над беспомощностью парня, а в глазах не было смеха, чудилось что-то совсем другое.

Накануне отъезда провели вместе вечер. Ходили в Большой театр, на «Годунова». Опера потрясла Тагана. Домой возвращались морозной ночью с яркими звездами в вышине. И молчали.

Уехал Таган с грустью, как будто покинул самых близких людей. Долго стоял у замерзшего окна, смотрел на прощальные огни московской окраины и повторял про себя стихи Молланепеса.

Время притупило многое, и думалось о той зиме как о чем-то хоть и недалеком, но безвозвратном. И вот дочка Лугиных здесь. Не написала ничего. Не сообщила. Только отец уведомил в письме, и то мимоходом, о ее отъезде в Туркмению. Затем, чуть ли не случайно, уточнилось: Мургаб.

На тихой улице Таган остановился у ворот, толкнул калитку и очутился во дворе с отцветшими абрикосовыми деревьями. Поднялся на веранду, распахнул дверь — и навстречу ему выбежала загорелая, в легком цветном платье Ольга. Она увидела его в окно, когда он брякнул калиткой.