Вадим Павчинский - Орлиное гнездо

Игнат Лобода поначалу с болью в душе наблюдал это надругательство над землей. «Недорого плачено, не больно и жаль», — слышал он не раз чудовищную поговорку бакарасевских богатеев. Еще недавно видел он у себя на Черниговщине, как дрожали незаможные хлеборобы над своими чересполосными, изрезанными межами клочками. И поэтому здешняя небережливость к пахотному раздолью казалась ему греховной. «Когда человек сыт по горло, ему не до еды», — думал Игнат.

Постепенно и сам, потеряв надежду выбиться в самостоятельные хозяева, перестал Игнат осуждать бакарасевских кулаков за их земельное хищничество. К чужому добру батрак не мог чувствовать хозяйского отношения.

Спустя два года после второго приезда Макарова на Тихий океан был с пышной парадностью открыт законченный постройкой сухой док, за неотложную необходимость которого так ратовал Степан Осипович.

Выгодность и прибыльность начавшегося строительства сразу же учуял Дерябин. Он всеми правдами и неправдами сумел выторговать у портовой конторы крупный подряд на земляные работы, а заодно — и на постройку цеховых помещений в районе дока. Вольнонаемных рабочих не хватало, и Дерябин, пользуясь срочностью подряда, получал почти даровые солдатские и матросские руки.

Прохор, занятый на постройке мастерской, зарабатывал мало: ставки урезывались под различными предлогами, а рабочий день удлинялся.

Дерябин прикарманивал почти весь нищенский заработок солдат, а оставшиеся к выплате гроши выдавал с вечными задержками. Он был уверен, что солдаты жаловаться не станут, побоятся.

Калитаев однажды в присутствии солдат спросил Дерябина, почему задерживается расчет.

— Солдатики-братики, — паясничал Дерябин, — кошелек пуст, сам копеечки считаю.

— Врешь ты все, — накаляясь от полыхающей ненависти, сказал Прохор. — Красть у рабочего человека мы тебе не позволим. Отдай что положено сегодня же.

Солдаты зашумели, одобряя слова Прохора. Дерябин струхнул. Узкие неуловимые глаза его горели злобой.

— Ты на бунт людей не подбивай, Прохор, я тебе как старому другу говорю. Тут, можно сказать, родина в опасности, войной пахнет, а ты, значит, зла России хочешь?.. Эх, Прохор Федорович…

Прохор, сжимая в руках топор, шагнул к Дерябину, Василий Тихонович попятился, опасливо глядя на Калитаева. Рабочие, побросав лопаты, сгрудились вокруг Прохора.

— Ты, паскуда, меня не совести. — Прохор совладал с собой, старался не унизить себя криком и ненужными словами. — Зря я с тобой дружбу водил. И на Амуре спасал напрасно: много зла от тебя вокруг.

— Зло от таких, как ты, бунтовщиков! — выкрикнул Дерябин, срываясь с голоса.

— Весь ваш корень торгашеский изведем. Тогда и зла не будет, — не обращая внимания на дерябинский крик, спокойно сказал Прохор.

— Я тебя на каторгу мог бы за этакое упечь, скажи я только где полагается. Но ради дружбы нашей прошлой — не трону. Один ведь хлебушко солдатский ели, — пытался выдать себя за добряка Дерябин.

Однако деньги солдатам выплатил.

С того дня Калитаев приобрел у рабочих большое уважение.

— Как бы не пропасть тебе из-за этого поганца, — сочувственно сказал Прохору заморенный, узкогрудый солдатик, перепачканный землей.

— А хоть и пропаду. За правду — не страшно, ответил Калитаев.

Дерябин побоялся связываться с Прохором. Он не тронул его, даже сам замял случившееся. Забастовка, возникни она, грозила бы серьезными неприятностями и крупными убытками.

Егорка вспомнил об этой стычке деда с Дерябиным, когда в построенный док, наполненный зеленой водой бухты, вводили броненосный крейсер «Дмитрии Донской». Странно было видеть стоявший еще несколько часов назад на рейде корабль в каменном ущелье дока, на металлических подставках, когда обнажен весь корпус — до самого днища. Он оброс в подводной части густой зеленью водорослей, обвешан бесчисленными гроздьями ракушек. Теперь, вместе со своими тремя мачтами, крейсер казался недосягаемо высоким, и было страшно глядеть на крохотных людей, бродящих под ним.

Открытие дока было началом трудовой жизни Егора. Совсем недавно парень бегал на завод любопытства ради или с обедом для отца: Степан, отслужив на флоте, поступил в завод на работу. А теперь и Егор спустился по холодным, осклизлым ступеням в погребную камеру дока. Сначала он смотрел, как отец и другие рабочие сменяют изъеденные морем листы корабельной обшивки, как вколачивают в отверстия малиново раскаленные заклепки, как сверлят, чеканят, рубят, пригоняют, режут. А потом взял из рук отца кувалду и принялся бить ею туда, куда показывал отец.

Жители Владивостока выходили встречать каждый пароход Добровольного флота с очередной партией переселенцев. Для многих это было такое же зрелище, как если бы они попали в театр.

Заглядывали на берег по большей части вынужденные холостяки: присматривали здесь себе невест или временных сожительниц, нанимаемых под видом домашней прислуги. Офицеры и чиновники не задумываясь связывали свою судьбу с какой-нибудь ссыльной или каторжанкой, осужденной за убийство нелюбимого мужа. А уж переселенки считались женщинами чуть ли не высшего круга. И если удавалось сговорить какую-нибудь несчастную, потерявшую в дороге родителей или мужа, то тут же, у самого синего моря, совершались помолвки..

Егор Калитаев вырядился в новую, сшитую к пасхе рубаху, наваксил сапоги, сдвинул набекрень картуз и отправился на берег: пришел с переселенцами старый работяга «Петербург». Егор любил помогать матросам подавать на баржу трап, следить за порядком при высадке.

Переселенцев свозили на берег. Неповоротливая баржа причаливала к борту «Петербурга», стоявшего на рейде. Доносился шум и гвалт посадки. Матросы злились, жилисто напрягали шеи в натужном увещевающем крике, а когда не помогал голос, не стеснялись пускать в ход кулаки. Но вот с баржи раздался раскатистый бас:

— Комплект! Кончай посадку! Трап подымай!..

— Отчалива-а-ай! — ответили с парохода, и суетливый буксирчик потянул баржу, напичканную людьми, узлами, сундуками, слезами и радостью: кончилась дорога!

Егор ждал баржу с неспокойным сердцем: может, это было предчувствие давно ожидаемой встречи, а может, просто весна и молодость давали о себе знать…

Наконец баржа подвалила к берегу. Егор помог укрепить трап, и сразу же по нему хлынул на землю человеческий поток — будто прорвало запруду. Ошалев от долгого пути, изнуренные морской болезнью, подавленные горем и страхами, люди устремлялись на берег с такой поспешностью, будто боялись, что их оставят навечно в ржавом чреве корабля. Трап угрожающе трещал, с трудом выдерживая идущих по нему людей, нагруженных домашним скарбом, который много весил, но мало стоил.