Вадим Павчинский - Орлиное гнездо

— Вот у них там все такие. Они победят, — убежденно сказал дедушка и принялся по обыкновению скручивать «маньчжурскую гавану» — так он называл самокрутки из маньчжурки-самосада…

Дней через десять после того, как с Русского острова ушел последний пароход с белыми, к Изместьеву приехал Егор Калитаев. Он предложил Алексею Дмитриевичу работу в пароходстве.

— Сам я снова на Дальзаводе, — рассказывал Егор, — но у меня один дружок подбирает людей в пароходство, просил помочь. Вот просим вас, если пожелаете.

Изместьев был взволнован: значит, нужен он тем самым красным, которыми стращал его Рядовский.

Старик согласился. Начались сборы.

Была глубокая осень, стояли морозные дни, дров не было, и дед спилил в саду высохший ствол монгольского дуба. Он втащил на кухню холодное дерево, и Сергей помогал его пилить. Старый сухой дуб жалобно стонал под пилой. Острые зубья вгрызались в то место, где Сергей процарапал когда-то перочинным ножом две буквы: «С. И.» — Сергей Изместьев. Царапины на коре зарубцевались, и буквы стали выпуклыми, большими. Попадая на них, пила скользила, не брала, и дед перевернул ствол так, чтобы рубцы букв не мешали пилить.

Когда все вещи были уложены и запакованы, Алексей Дмитриевич пошел к Степкину договориться, чтобы он помог погрузиться на пароход. Сергей отправился вместе с дедом.

Старики прихлебывали чай, разговаривали, курили, а Сергей и Машутка листали газеты, разглядывая рисунки и карикатуры на интервентов.

И вдруг в одном из номеров «Красного знамени» Сергей увидел небольшой портрет. Рядом был напечатан рассказ о страшной, мученической смерти Сергея Лазо.

Сергей всматривался в тусклый, неясный отпечаток, и ему вдруг показалось, что это те самые глаза — черные, с задумчивой усмешинкой. Совсем как у того человека в шинели. И хотя многие тогда ходили в шинелях, с погонами и без погон, и у многих отважных людей были такие же горящие глаза, словно они излучали пламя сердца, — Сергею казалось, что это именно Лазо — никто другой! — устыдил расходившегося Рядовского, когда он растоптал чистый, прекрасный своей белизной снег…

И вот наступил последний день жизни на Русском острове. Когда грузили на баржу вещи, неожиданно рухнули сходни и в воду упал бабушкин комод. В него сложили столовую посуду, и был он настолько тяжел, что сразу же пошел ко дну.

Степкин, помогавший грузиться, удивился. Шутливо спросил:

— Чего в комоде-то было? Неужто клады золотые: больно уж тяжел.

— Там посуда, столовые приборы, венчальные свечи, иконы. Степкин, голубчик, спасите комод, умоляю вас! Вы же моряк, нырните за ним, — плакала бабушка, а Сергей тайком смеялся над ее потешной просьбой.

Катер, на котором переезжали во Владивосток Изместьевы, входил в бухту Золотой Рог. Вода в проливе Босфор Восточный и в Золотом Роге была тусклого серого цвета, как грифельная доска, на которой кто-то тонкими меловыми штрихами обозначил белые гребешки волн…

У одного из причалов громоздилась стальная глыба американского крейсера «Сакраменто». Вот уж почти месяц минул с того дня, как закончилась эвакуация, но американский военный отряд, расположившийся на Русском острове под охраной «Сакраменто», казалось, не думал отбывать домой.

Сергею крейсер не показался большим: по соседству не было ни катеров, ни шлюпок, сравнение с которыми только и могло определить масштабы. И вдруг на мачте он увидел движущуюся точку, будто муравей полз по травинке. В очертаниях «муравья» Сергей разглядел фигурку человека: матрос карабкался по вантам. И сразу явилось ощущение огромности. Стало даже страшно немного: стоит стальная махина, утыканная пушками, словно хочет уничтожить живущих в городе людей…

Поселились Изместьевы на Комаровской улице, названной так в память прапорщика Комарова, под командой которого прибыл на «Манджуре» первый отряд русских людей, положивших начало Владивостоку. Дом Изместьевых находился в близком соседстве с домом Калитаевых…

Егор и Андрей возвращались с работы. Они шли, как обычно, по тропинке, протоптанной по гребням владивостокских сопок.

— А ну погляди, — сказал Егор, показывая рукой в сторону Босфора Восточного.

В открытое море уходил «Сакраменто». Вид у него был угрюмый, мрачный. Ноябрьский ледяной ветер прижимал к всклокоченной воде грязный дым крейсера, отбывавшего в Америку. С его броневой палубы американцам, наверное, хорошо был виден недоступный чужой город и огонек кумачового флага над ним.

Егор смотрел на растрепанные дымы американского крейсера и вспоминал семнадцатый год и появление в Золотом Роге трехтрубного «Бруклина» под звездно-полосатым флагом Соединенных Штатов. «Первыми начинали, последними кончают», — подумал Егор. И он вспомнил о том, сколько жертв было принесено для достижения победы в гражданской войне. Он вспомнил отца, погибшего в плавучем застенке «Манчжура», вспомнил Костю Суханова, Кронштадтца, убитого в дни белогвардейского мятежа в восемнадцатом году. Вспомнил Егор всех, чья кровь алела на победном знамени, увенчивавшем штормовую мачту на здании губисполкома.

В душе Егора звучали незабываемые ленинские слова: «Владивосток далеко, но, ведь, это город-то нашенский».

— Нашенский город! — воскликнул он, положив руку Андрейке на плечо. «И вся земля эта — нашенская. Русская», — подумал Егор, посмотрев вокруг с вершины Орлиного Гнезда.

И снова из великих просторов Тихого океана пришла на уссурийскую землю снегопадная весна.

Тайфунные ветры раздували в отрогах Сихотэ-Алиня косматое белое пламя мартовских вьюг. В снежном огне горели не сгорая прокаленные морозами таежные дебри, дубнячковые ржавые кустарники на увалистых сопках, заиндевелые копицы прошлогодней соломы на жнивьях.

Навстречу весне, метельным ее снегам и озяблым птичьим стаям стремились к берегам Японского моря голосистые поезда. Не все они останавливались на Бакарасевке. Пролетали, не глядя на маленькую станцию, вихревые курьерские. Устало тащились мимо нее до отказа нагруженные всяким строительным добром товарные составы. На минуту, притормаживали почтовые, спешно обменивались письмами, газетами, посылками. И только медлительные товаропассажирские «максимы» стояли подолгу, задышливо отдуваясь летучим паром. Из облезлых вагонов четвертого класса, прицепленных к теплушкам, выходил на станционную платформу разный народ. Были тут переселенцы из волжских рыбацких деревень, толпились сезонники — лесорубы, строители, рыбаки. Встречались охотники за шальными деньгами, на посулы которых не скупились иные вербовщики камчатских и сахалинских рыбных промыслов. Были предприимчивые кулаки: учуяв раскулачивание, они заблаговременно, сбыв имущество, подавались в дальние места, где надеялись схорониться до поры до времени. Попадались и просто любители поколесить по нехоженым дорогам в поисках случайного счастья.