Вадим Павчинский - Орлиное гнездо

Федос остановился на пороге: пол был залит водой, и Поля, по-деревенски подоткнув юбку, напевая песню, мыла пол. Босые ноги непривычно скользили по узорчатому линолеуму. Федосу было неловко смотреть на голые ноги девушки, он поглядел на украшенный затейливой лепниной потолок и предупредительно кашлянул. Девушка испуганно ойкнула.

— Ой, это вы, дядя Федос! — сказала Поля, сдвигая тыльной стороной ладони косынку с бровей. — Как хорошо, что вы пришли! Поможете мне. А то я Семену пообещала прибрать в комнате, а времени не хватает. На занятия пора… Вот отдайте сначала это хозяйке, — Поля протянула Федосу потемневший берестяной туесок с нитками, позабытый в комнате Дерябиной. — А потом принесите с кухни ведро воды.

Федос взял туесок в одну руку, ведро в другую и зашагал по гулкому коридору. Некоторые двери были распахнуты, было видно, что в комнатах тоже шла предпраздничная приборка: новоселы устраивались на новом месте прочно, по-хозяйски.

На стук Федоса открыл дверь Дерябин. Он молча принял из Федосовых рук отцовский туесок, приносивший некогда счастье дерябинской семье.

На кухне Федосу повстречался пришедший с работы Семен. Федос сунул ведро сыну, а сам отправился к Калитаевым. Пусть молодые поговорят, незачем мешать им.

Егор сообщил, что шефская бригада в Бакарасевский колхоз уезжает сегодня вечером и Федосу надо собираться в дорогу.

— Через час в горкоме назначена встреча руководителей города с членами шефских бригад, — сказал Егор. — Ты тоже приглашен.

Второй раз после приезда во Владивосток Федос вошел в белое здание с железной мачтой на крыше. На крестовине были подвешены черные кубы и пирамиды, предупреждавшие о непогоде на море. Усиливался дождь, крепчал ветер — промозглый ветер поздней осени.

В кабинете секретаря горкома партии, среди сидевших за длинным, накрытым кумачовой скатертью столом, Федос увидел того самого человека, у которого когда-то спрашивал адрес Калитаева. Очкастый подошел к Егору и о чем-то заговорил с ним, поблескивая стеклышками очков.

Секретарь горкома, рослый, худощавый человек в короткой старенькой кожаной куртке, посматривая все время в сторону Федоса, стал простыми, понятными словами объяснять задачи шефских бригад, которые пролетарский Владивосток направляет в помощь колхозному селу. Задачи были нелегкие, и Федос испытывал такое чувство, будто на его плечи накладывают большой груз. Хоть и трудно его нести, но почетно и перед людьми будет чем похвалиться. Федос был согласен с тем, что говорил секретарь, удивлялся его знанию деревенской жизни. «Серьезный, видно, мужик, понимающий», — заключил Лобода.

— Партия надеется на вас, товарищи рабочие, — закончил свою речь секретарь. — Помогите подшефным колхозам по-большевистски подготовиться к весне, вырастить побольше хлебушка.

Федоса эти слова взволновали. Выходит, его Яким правильную линию взял. Что ж, Федос ему поможет. Партия верный путь для крестьян показывает. Одному ведь счастья не добиться, не дается оно тем, кто охотится за ним в одиночку. Это Федос на себе испытал. На многое он теперь смотрел другими глазами.

Возвращались домой поздно. Егор, выйдя из горкома, по привычке чуть было не повернул на старую квартиру, рассмеялся и, подняв воротник кургузой курточки, пошел широким шагом в сторону нового своего жилья.

Проливной дождь шумел и плескался на граните улиц. С Амурского залива задувал усиливающийся холодный ветер.

Когда они дошли до парадного крыльца дерябинского особняка, из дождевой тьмы вынырнула фигура человека под большим зонтом. Федос узнал в этом человеке спекулянта червонцами Шао, которого недавно выгнал из своей комнаты в Рабочей слободке. Отряхнувшись на крыльце, Шао сложил зонт и вошел в подъезд.

Собрав вещички на дорогу, Федос отправился на вокзал. Впереди его ждала встреча с родными, с Бакарасевкой, но было немного грустно разлучаться с полюбившимся городом.

Собирался в дальнюю дорогу и Дерябин. Он не думал, что придется делать это в такой спешке. Сразу же после неудавшегося поджога на «Тайге» Дерябин с Биргером тайком повстречались с Хоситой. Японец устроил им разнос. Начал он с Биргера, припомнил ему участие команды «Тайги» в спасении грузов с аварийной «Цуруги».

— Вы поступили предательски, — отчеканивал каждое слово Хосита. — Один вассал не служит двум сюзеренам. Запомните это! А вы спасали советское снаряжение, которое мы обрекли на гибель.

— Но что я мог поделать? — растерянно оправдывался Биргер. — Я возражал. Доказывал, что предприятие рискованное. Уверял, что подойти к полузатопленному «Цуруге-мару» будет невозможно. И что не следует ломать себе шею из-за нескольких сотен кубометров леса, десятка кунгасов, консервных банок и прочей чепухи. Но у нас ведь партийная ячейка. А вы знаете, какая это сила — коммунисты, Хосита-сан? Я посмотрел, как они добывали с «Цуруги» свое гибнущее добро. Не каждый способен на такое…

Хосита укорял за неудачу с пожаром, попробовал было напыщенно заговорить о «ветре богов», но окончательно овладевший собою Биргер бесцеремонно оборвал шефа:

— Не забывайте, что ветер не только раздувает огонь, но, как говорится, он еще и подымает пыль. С божьим ветром не получилось. Вышел паршивый сквозняк с пылью. И не будем ругаться. Попробуем снова.

Когда Хосита немного успокоился, он доверительно сообщил о большой неприятности, которая, собственно говоря, и лишила его привычной сдержанности. Дело в том, что контролеры Наркомфина всерьез заинтересовались деятельностью отделения Чосен-банка и начали придирчивую ревизию. И хотя система учета в банке была хитроумно запутанной, чтобы надежно скрыть незаконные операции с червонцами, валютой и переводами за границу, Хосита побаивался, как бы не докопались до всего этого дотошные контролеры.

На всякий случай Хосита заметал следы, хотя они обнаруживались с трудом: он был осторожен. «Умный ястреб скрывает свои когти», — говорил Хосита. Знакомство с русскими? Помилуйте, но это просто старая дружба, не больше. Смущала рукопись. Все-таки она была откровенно враждебной по отношению к стране, которая предоставила Хосите возможность жить и работать на благо расы Ямато, гарантируя при этом уважение к его национальному и человеческому достоинству. От него требовали только невмешательства во внутренние дела русских и соблюдения лояльности. Рукопись выдавала Хоситу с головой, могла посеять подозрение у тех, кто может с ней случайно познакомиться. И тут он отчетливо увидел пугающую воображение картину: мошенничество Чосен-банка разоблачено, все, кто имел причастность к афере с червонцами, арестованы, а значит, арестован и он, Хосита… Страх охватил его. Показалось, будто внутри неведомо как очутился холодный чугунный шар, он давил на ноги, подкашивал их. Забыв о гостях, Хосита вынул из папки стопочку листков, испещренных иероглифами, и сунул ее в печку. Пламя нехотя лизнуло рисовую бумагу, она тлела, превращаясь в рыхлый черноватый пепел, и сколько Хосита ни ворошил бумагу щипцами для древесного угля, она так и не смогла вспыхнуть, как не вспыхивает трухлявая гнилушка в костре.