Кирилл Усанин - Разбуди меня рано [Рассказы, повесть]

Он прошел мимо Мотиного дома, но потом вернулся, остановился у калитки. На кухне горел свет, и в окне он отчетливо увидел тень. Мотя сидела у окна и ждала его, ждала. Пойти к ней, сказать всю правду, — но рука соскользнула с воротцев калитки.

Степан быстро пошел по улице к дому бабки Матрены. Бабка Матрена уже улеглась на печь. Она, кажется, нисколько не удивилась, когда услышала голос Степана, включила свет, пропустила Степана на кухню, вошла туда следом, молча присела на лавку.

— Принести, что ль? Осталось немного, — догадливо спросила она.

Степан кивнул головой, присел к столу, а выпив самогонки и почувствовав, что не пьянеет, налил еще стакан. Бабка Матрена в длинной ночной рубашке ежилась у окна, но не шла на печь, — видно, ждала, что скажет Степан. Не дождавшись, сама спросила.

— Уезжаю я, бабка Матрена, — ответил он. — Жена меня ждет, дочка…

— Эх, — вздохнула бабка Матрена, — горемычный ты мой… Э-эх… — вздохнула снова бабка Матрена.

Утром, придя на коровник, сразу же признался Косте Митькину:

— Уезжаю я.

— Это куда же? — улыбнулся Костя. — Кириллыч куда отсылает?

— Да нет, домой уезжаю.

— Это что же? — изумляется Костя, внимательно глядит на Степана. — Сдурел никак… Он, что ли, надоумил?

— Нет, сам я.

— Не понимаю… Тогда, может, с Мотей поругался?

— Нехорошо все это.

— И верно, сдурел. — Костя изумился еще больше и покрутил пальцем возле виска. — Э-э, все это фантазия твоя. Любовь?.. Так, природа. Вот Катька говорит «люблю», а денег на водку не дала вчера. Какая ж это любовь? Да и что такое любовь? Вот я соленые огурчики люблю. Это я понимаю.

— Я пошел, — сказал Степан и начал собирать инструмент в брезентовую сумку.

— Ну и катись, — сердито прокричал Костя, — пропадай, черт с тобой! И зачем я только с тобой связался! А я остаюсь. Я хочу подышать этим воздухом, этой тишиной! — Костя полез на крышу коровника. — Погляжу, как будешь уходить!

Председатель не удивился, велел бухгалтеру выдать Степану документы и деньги, на прощанье сказал:

— Зря ты это, Степан. Не подумай, что меня в райкоме чем-то обидели. Главное, чтоб человек знал, нужен он или нет. А раз нужен, значит, и обиды не должен таить. Так что подумай еще раз, Степан. Или в стройконтору возвращайся, или к нам, сюда. Примем. Такие люди, как ты, нужны…

Он хотел что-то еще сказать, но тут зазвонил телефон. Степан, осторожно прикрыв дверь, вышел из кабинета. Получив деньги, он забежал к бабке Матрене, простился с ней, а под вечер постучал в знакомую калитку. Не поднимая глаз и не говоря ни слова, вошел в избу, стал собирать свои вещи. Мотя помогала ему, и как будто невзначай ее рука коснулась его руки, и Степан посмотрел на Мотю, и Мотя подалась к нему, быстро заговорила:

— Ждала тебя. Не пришел… Зачем же?.. Я ведь не осуждаю. Я раньше догадывалась, молчала только, думала — уйдешь…

— Извини меня, Мотя, — тихо проговорил Степан, не глядя на Мотю.

— Да чего уж там, — махнула рукой Мотя и крепче сжала руку Степана.

— Мне не нужно было бы к тебе приходить. А я пришел и мучаю тебя…

— Ты не виноват… Это я сама… сама… И бабку Матрену спрашивала, как ты там живешь, и Катерину… Чем я хуже Катерины…

Она уткнулась ему в грудь, беззвучно заплакала. Он гладил ее по волосам, успокаивал:

— Не надо, Мотя, ну что ты…

Она вдруг отстранилась от него, невесело усмехнулась:

— И ты жалеешь… Все жалеют… А я не хочу, не хочу!

— Ну что ты, Мотя! Разве я…

Степану было трудно говорить, и он не знал, что нужно делать, стоял посреди комнаты, держал в руке мешок, наконец выдавил:

— Пойду…

— Останься пока, Степа. Я ведь нисколько не обижаюсь… Я ведь понимаю.

Мотя подошла вплотную к Степану и так выразительно глянула на него, что у Степана даже руки похолодели.

Никогда Степан еще не замечал, как может быть неистова, до беспамятства страстна до ласки женщина! Какая сила пробудилась в ней? Почему она то сквозь слезы, то сквозь улыбку тянется к его губам? Отчего он сам не может оторваться от ее глаз, хочет окунуться в эти расширенные зрачки? Где найти ответ? Может, в тех муках, в которых рождаются настоящие человеческие чувства, может, в самом стремлении жить, да так, как никто еще не жил, а может, от резкого сознания того, как много уже потеряно и мало остается сделать?! Трудно сказать, но горечь жизни Моти вылилась, кажется, на одном дыхании:

— Война, будь она проклята! Все у меня унесла: и молодость, и мужа, и счастье! Все во мне покалечила. После войны нашелся хороший человек, сошлась с ним, думала, дети будут, заживем. Да война повредила что-то в нем и в могилу унесла… И вот одна живу. Живу в достатке, хорошо будто живу, уважают все, в газете печатали, и все-таки так иногда пусто кажется, грустно…

Из деревни они вышли рано утром, еще не гнали коров. Трава была в росе, из-за бора поднималось солнце, гнало тени от высокого плетня к реке, над которой сеялся бархатный туман. Кричали ранние петухи, над отдельными трубами домов струился в небо молочный дымок.

Шли и оба молчали, не находили слов. Миновав огороды и выйдя в степь, остановились на краю полевой дороги.

— Здесь я один пойду, — сказал Степан.

— Да, — проговорила Мотя.

Они помолчали.

— День будет солнечный, — сказал Степан.

— На поезд не опоздаешь?

— Я налегке, раз-раз — и там.

Они снова помолчали.

— А то возвращайся к нам в деревню, — напомнила Мотя. — Иван Кириллович будет рад.

— Не надо об этом, Мотя.

— Хорошо, я не буду.

И опять помолчали.

— Пойду я, — сказал наконец Степан и подал Моте руку.

Мотя протянула свою и, волнуясь, быстро заговорила:

— Прощай, Степа. Я тебя не забуду. Добрый ты, ласковый… Ну, иди. А не то жена все глазоньки проглядела… Смотри не оставляй ее, Степа… Прощай.

— Прощай, Мотя.

Степан поправил на плече рюкзак, поднял ящик с инструментами и быстро, не оглядываясь, пошел по дороге. Мотя сначала шла за ним, потом остановилась и смотрела вслед до тех пор, пока Степан не растаял в мареве золотистой степи. Тогда Мотя упала в скошенную душистую траву, в которой весело и настойчиво звенел невидимый кузнечик.

Участковый милиционер Малыхин свернул с дороги и пошел вдоль забора по заросшей подорожником тропинке. Ему было скучно, хотелось скорее дойти до милиции, поболтать с секретаршей Надей, в общей комнате под огромным фикусом поиграть в шахматы.

Утро только началось, а солнце уже разгорелось, и было душно, запахло горячей пылью и горькой полынью.

— Господи, опять она! — воскликнул Малыхин и поморщился.