Кирилл Усанин - Разбуди меня рано [Рассказы, повесть]

Они переходили от одного жилья к другому, и в мешке уже лежало шесть ондатр. Семену везло, и он был доволен. Он разогрелся, скинул полушубок. Движения его были отработанные, четкие, и дело подвигалось быстро. Горюнов его уже больше ни о чем не спрашивал, да и Семен, увлекшись работой, словно забыл о своем соседе, не обратил внимания, когда отстал от него Горюнов. Ему хотелось как можно скорее проверить все капканы. И, дойдя наконец до последнего жилища ондатры, он вспомнил про Горюнова. «Замерз, поди, — встревожился он. — Надо поторапливаться, как бы погода не испортилась».

Солнце уже не светило так ярко, небо затянулось дымчатой серой пеленой, а края горизонта потемнели.

Семен быстро разобрал последнее жилище, оно оказалось пустым. Старик не огорчился, а даже как будто обрадовался — меньше хлопот, закидал его снова комками и, взвалив на плечи тяжелый мешок, поехал искать Горюнова. Его он нашел там, где оставил свой полушубок. Горюнов не обернулся. Он продолжал сидеть спиной к Семену. Семен ускорил шаг и, не подъезжая, спросил:

— Тебе нехорошо? Сердце, да?

Но Горюнов ничего не ответил, и только тут Семен заметил на его коленях блокнот, а в руке карандаш. «Писал, — догадался Семен. — Обо мне писал. Зачем?»

Он взглянул на Горюнова, перевел взгляд на блокнот, снова посмотрел на сидящего перед ним человека и почувствовал, что начинает зябнуть. Он взял полушубок, которым укрыл ноги Горюнов, надел его, стал собирать свои пожитки в мешок. Он не глядел на соседа, но все равно чувствовал его присутствие. Мысль работала лихорадочно: «Права Мария, осрамить, видать, хочет. А каким ласковым, добрым прикинулся. Я поверил ему, а он — в блокнот. Старый дурак, провели тебя вокруг пальца, провели…»

— Что расселся, собирайся! — сердито прикрикнул он на Горюнова, показал на небо. — Должно, запуржит. Торопиться надо.

— Подожди, Семен Егорыч, — удержал его за рукав Горюнов. — Подожди!.. Вижу, обиделся, ведь правда, обиделся? Не ожидал такого? Но выслушай, обиду не таи. — Он вплотную приблизился к Семену, задышал в лицо. — Да, предложили мне фельетон о тебе в газету. Если б я прямо так и сказал, ты бы, конечно, не взял. Так что извини за такой обман. Но сам понимаешь, главное — факт. Подожди, Семен Егорыч. Знаю, трудно, а что делать. Выбор на тебя пал. Так нужно… Хоть раз, Семен Егорыч, пострадай за общее, понимаешь, за общее, чтоб другим не повадно было.

— Мало сраму, значит? На старости-то лет да за какие грехи… Ты знаешь, за такое по морде, да, по морде!

Семен едва удержался, чтоб не ударить, наклонился над мешком, но пальцы не слушались, веревочка выскальзывала из рук. Наконец ему удалось завязать мешок, он вскинул его на плечи, медленно заскользил по лыжне, но, пройдя немного, оглянулся. Горюнов стоял на прежнем месте. Старик вернулся, сказал:

— Давай вперед поезжай.

— Я не хочу, — скривил губы Горюнов.

— Ты вот что, — рассердился Семен, — поезжай! Запуржит — что делать будем?

— Испугался? Отвечать придется? А ты придумаешь что-нибудь, вывернешься. Фельетона не будет. А?

— Поезжай! — закричал Семен и замахнулся. — Ну!

— Ударишь? Что ж, я заслужил.

Семен опустил руку, хрипло выдохнул:

— Ладно, поезжай.

Они выбрались из камышей в поле, и ветер ударил им в лицо сыпучим, колким снегом. Семен обогнал Горюнова, поехал впереди.

— За мной держись! — крикнул он.

Еще немного проехали, и посыпал мелкий снег. Небо затянулось сплошной пеленой, которая нависла над самой землей. Все вокруг помрачнело, горизонт сузился, и дальше тридцати шагов ничего нельзя было разглядеть. Ветер то утихал, то снова усиливался, все смешалось в сплошной снежный коловорот.

Теперь Семен ехал рядом с Горюновым, который, склонив к груди голову, с трудом переставлял ноги, и поторапливал его.

— Еще немного! — умолял он. — Еще!

— Не могу, — замотал головой Горюнов. — Оставь меня, поезжай.

И начал опускаться на корточки, но Семен вовремя подхватил его, поставил на ноги, закричал:

— Не смей! Слышишь, не надо! Пропадешь!

— Не могу, — шептал Горюнов. — Задыхаюсь.

— Обними за плечо. Вот так. Ну, держись!

Он закинул руку Горюнова на свое плечо, но рука соскользнула. Тогда Семен взял ее в свою, а другой обнял обмякшее тело. Он сразу почувствовал, как тяжел Горюнов, с каждым метром тот все сильнее наваливался на него, и Семену пришлось почти тащить его на себе. Он вспотел, часто, прерывисто дышал.

— Кинь меня, — зашептал Горюнов и сделал слабую попытку высвободиться из объятий Семена.

— Молчи! — выдохнул Семен.

Пот струйками стекал по щекам, застилал глаза, и Семен боялся, как бы не сбиться с пути. Лыжню почти занесло, но по едва заметным, ведомым только ему приметам старик верно определял дорогу. А идти было все труднее, ноги одеревенели, подкашивались, и Семен остановился, вытер рукавом пот с лица. Ему хотелось хотя бы на минуту освободиться от Горюнова, но он боялся, что тот не устоит на ногах, завалится в снег, поднять тогда его будет трудно.

— Брось меня, — снова попросил Горюнов.

— Молчи, — прохрипел Семен. — Пошли.

Стога выплыли перед ними тогда, когда, казалось, уже силы окончательно покинули Семена. Еще несколько трудных, мучительных шагов — и вот они уже сидят в углублении сухого, душистого сена, плотно прижавшись друг к другу. Сначала оба дышат часто и шумно, потом успокаиваются, сладостная истома сковывает их тела, они вытягивают ноги и лежат, прикрыв глаза. Им становится тепло, уютно и не хочется ни шевелиться, ни говорить. Так проходит минут пятнадцать — двадцать, их начинает клонить ко сну, и Семен вздрагивает, открывает глаза, толкает соседа:

— Спать нельзя, идти надо.

— Сейчас, — шепчет Горюнов, устраивается поудобнее. — Еще немного, хорошо.

— Это можно, — соглашается Семен.

Он не глядит на Горюнова, знает, что если взглянет, то сразу все тревожные мысли нахлынут на него, а так он сдерживает их и мысленно просит Горюнова не заговаривать ни о чем, кроме дороги и вот этой пурги. Сам он больше не намерен говорить ни о чем. Да и как он будет говорить спокойно с тем, который жестоко обманул его, не осрамил, но скоро осрамит на весь город. Просить, чтоб не писал, Семен не собирается: унижать себя не думает. Ах, скорее бы добраться до дому, забыть про все, что было сегодня! Он не заговаривает с Горюновым, но своими движениями показывает тому, что пора ехать.

— Поехали.

Семен смотрел себе под ноги, но забыть о том, что впереди него едет человек, который жестоко обидел его, не может, и этот последний километр кажется ему тяжелее самого трудного пути, который когда-либо приходилось преодолевать ему в своей долгой жизни.

Въехали в поселок, но улицы были пусты. Пурга властвовала и здесь. Чтоб легче было двигаться, теснились ближе к заборам. Лыжи сняли, несли на плечах. Миновали стадион, вышли на свою улицу. У своего дома Горюнов задержался, сказал Семену: