Георгий Шолохов-Синявский - Суровая путина

Сидельников сунул шашкой под кровать, перерыл в спальне убогие лохмотья и даже заглянул в печь, поковырял в трубе.

— Отставить! — резко прикрикнул на него Автономов. Он уже понял — дичь улетела, и решил действовать более рассудительно.

Федора стояла у печки молча, скрестив на груди руки. Она сразу узнала своего врага. Появление Автономова ошеломило ее только на секунду. Теперь она понимала, зачем явились к ней эти люди и в чем виноват перед ними ее сын. Теперь не было нужды хитрить и что-то скрывать перед Автономовым.

— Ну, здравствуй, хозяюшка, — иронически улыбаясь, сказал Автономов.

Федора молчала.

— Ты даже не отвечаешь… — покривил пухловатые губы Автономов. — Хорошо. Надеюсь, ты окажешь, где Анисим Карнаухов, председатель хуторского совдепа. Так, кажется, он прозывался у вас?

Автономов поморщился. В нем начинало закипать бешенство.

— Молчишь, Карнаухова? Ладно! Было бы лучше, если бы ты что-нибудь сказала. Сидельников, — обернулся он к вахмистру, — обыщите двор. Перерыть все на чердаке и в погребе.

Взяв под козырек, Сидельников вышел из хаты.

Из сеней выбежала заплаканная, с окровавленным носом Варюшка. Автономов толкнул девушку в спину, Федора сорвалась с места, вцепилась в грудь Автономова, как кошка.

— Не трожь дитя, проклятый выродок!

Тяжелый удар рукояткой нагана свалил ее. Федора упала, опрокинув табуретку, стукнулась головой о стенку. Глухо вскрикнула Липа. Автономов отпихнул Федору сапогом, выбежал из хаты. Раздирающий Варюшкин вопль несся ему вслед.

Сидельников с двумя карателями рыскали по двору, переворачивали в сарае все вверх дном. Пылили срываемые с перекладин сети, как будто и вправду в них мог скрываться тот, кого искали, с треском ломались старые доски.

Когда каратели обыскали все уголки и вернулись к начальнику, осыпанные камышовой трухой и пылью, Автономов разразился руганью, потом, подозвав Сидельникова, сказал тихо:

— Теперь сам знаешь, что делать. Понял?

— Слухаюсь, господин хорунжий! — приставил Сидельников к козырьку багровую и широкую ладонь. — Спички у нас еще не перевелись, — и, прижмурив разбойничьи глаза, угодливо добавил: — Я так думаю, господин хорунжий, в займище тутошних большевиков надо шукать. Потому, кроме как в займище, им некуда.

— Это я без тебя знаю. Будете дежурить здесь до утра. Может, кто заявится на огонек.

Каратели покинули двор. Конский топот затих за соседними дворами, только долго еще бунтовали собаки.

Максим Сидельников с нетерпением ожидал минуты, когда можно будет поговорить со своей прежней женой. Но он боялся выдать себя перед Автономовым и тем лишить себя возможности насладиться возмездием. Мысль, что Анисим ушел с красными, ускользнул от кары, приводила его в ярость и чуть не выдала его.

Получив, наконец, разрешение, он бегом кинулся в хату.

Федора очнулась от удара, сидела на полу у печи, прикладывала к голове мокрое полотенце. Возле нее на корточках сжалась Варюшка.

Липа сидела на кровати, не выпуская из рук Егорки. Карие блестевшие глаза ее с ужасом смотрели на Максима. Появление его было для нее самым тяжелым испытанием.

— Не узнала? — нехорошо ухмыляясь, спросил Сидельников. — С преддверием господнева праздничка, Олимпиада Семеновна! Теперь уж вы от меня не уйдете.

— Максим… откуда ты? — все больше бледнея, пробормотала Липа.

— Дороги, Олимпиада Семеновна, часто крест-накрест лежат. Вот и довелось встретиться. Здравствуй, Карнаушиха!

Максим злорадно усмехнулся, сел на табуретку, играя куцой черной плеткой.

— Вы не пужайтесь, — сказал он. — Я бить никого не буду.

Эти спокойные слова были особенно страшны, и Варюшка снова заплакала.

— Выйдите отсель! — приказал Максим Федоре и встал.

Задвинув дверь на засов, он вернулся в хату. Липа продолжала сидеть на кровати, судорожно всхлипывая.

Максим сел возле нее, положил руки на эфес шашки.

— Будем беседовать, Олимпиада Семеновна. Няньчишь, значит, большевистского выродка?

— Убей меня, Максим, сразу, а дитя пожалей, — тихо попросила Липа.

— Зачем мне тебя убивать? — жестко усмехнулся Сидельников. — Ты — моя законная жена. Ты будешь теперь со мной жить. А краснопузое отродье в Донец бросишь.

— Никуда я не пойду и дитя никуда не кину, — так же тихо и решительно ответила Липа.

— Не желаете, значит, жить со мной? — спросил Максим и встал с кровати.

Медленно отведя кулак, он ударил Липу в лицо. Женщина коротко простонала, выронив Егорку, свалилась на пол.

В дверь с воплями ломилась Федора. Сорвав задвижку, она с нечеловеческим криком вбежала в хату. Ничто не могло остановить ее. Она, как бы забыв обо всем, заметалась по хате. Схватив Егорку, выбежала.

Словно торопясь наверстать упущенное и заглушить в себе проблески раскаяния и жалости, Сидельников принялся сокрушать убогую домашнюю утварь: рубил шашкой столы и деревянные кровати, сек глиняную дешевую посуду, превращая в груду черепков чашки и кувшины, вспарывал подушки, окутываясь пухом. В заключение с остервенением изрубил шашкой маленькие оконца, когда-то призывно светившие из тьмы возвращавшемуся с рыбной ловли хозяину.

Когда разрушать было нечего, Сидельников, схватив за косу, выволок из хаты пришедшую в сознание Липу, отвел ее к Савелию Шишкину, заранее предупредив:

— Попробуешь убечь — предам смерти.

И Липа, избитая, окровавленная, спотыкаясь, закрыв лицо руками, вошла в чужой двор, как в могилу.

Как огромный сухой костер, запылала хата Анисима Карнаухова. Сидельников поджег ее сразу с двух углов. Смеркалось. Пламя быстро поднялось к небу, багрово осветив улицу, сожрало камышовую крышу в четверть часа. На окружающие, облитые белым цветом вишневые сады огненными пчелами осыпались искры. Река отсвечивала так, точно не вода текла в ней, а кровь. Смолистая удушливая гарь разносилась по хутору. Но не звонил набат, ни один человек не прибежал тушить пожар.

И только прасол Осип Васильевич стоял на крыльце, смотрел на огромное, увядающее во тьме пламя и набожно вздыхал…

Руками предателей немцы творили кровавую расправу.

До полуночи не смолкали над хутором вопли, детский плач, глухая дробь конских копыт.

Дмитрий Автономов все еще рыскал по хутору со своим отрядом. Человек двадцать арестованных уже сидели в атаманской кордегардии, но список был далеко не исчерпан.

Все, кто не ушел с карнауховской ватагой, были выпороты шомполами тут же, возле своих хат, на глазах жен и детей, и посажены в кордегардию. Впервые задумался Васька Спиридонов, отказавшийся уходить с партизанами, над словами Анисима.

Далеко за хутором быстрым солдатским шагом шла Федора Карнаухова. На руках ее, наплакавшись до хрипоты, спал маленький Егорка. Прижимая его к себе, Федора шла все быстрее, минуя дороги, прямо через залитые полой водой грядины и канавы к хутору Мержановскому. Босая, с взлохмаченными седыми волосами и сверкающими глазами, она, казалось, потеряла рассудок. За ней еле поспевала Варюшка.