Георгий Шолохов-Синявский - Суровая путина

Вдруг дверь веранды распахнулась. Осип Васильевич осторожно приподнял голову и увидел над собой зятя. Гриша Леденцов стоял в солнечном просвете двери, недоуменно расширив светлые насмешливые глаза. Он шагнул к тестю, стал поднимать его, торопливо спрашивая:

— Папаша, что с вами? Что случилось? Чего вы валяетесь тут?

— Гришенька, сынок… — заохал прасол, хватаясь за зятя дрожащими руками и всхлипывая, — Откуда ты? Господи милостивый! Ты скажи — живой я чи не, а? Скажи, Гришенька…

Прасол стоял, качаясь на трясущихся ногах, оглядывая и ощупывая себя, бледный, с растрепанной бородкой. Силы вдруг покинули его, — он склонился на широкую грудь Гриши, обхватил его руками.

Гриша увлек тестя в дом, всполошил всех своим неожиданным появлением.

— Я прямо из Таганрога. Прибыл с войсками генерала Дроздовского, — рассказывал он, шагая по комнате. — И знаете, кого я встретил на Приморке? Самого Дмитрия Петровича Автономова. Его карательный отряд пробрался обходом навстречу немцам, соединился с ними под Приморкой и вот-вот будет в нашем хуторе.

— Ну, вот и слава богу, вот я хорошо. — говорил прасол, стоя посредине горницы и растерянно улыбаясь. — А мы уж тут заждались совсем.

— Все слободы и хутора встречают дроздовцев и немцев хлебом-солью, — возбужденно хвастал Гриша. — Вот я и забежал наперед, чтобы честь-честью соорудить встречу. Соберемся все, батюшку возьмем и встретим за хутором.

Когда Гриша ушел, Осип Васильевич задумался, не рано ли ликовать и готовиться к встрече. Чего доброго, вернутся большевики, и тогда — беда! Хоть в землю живым зарывайся.

Он предусмотрительно обошел двор, выглянул за калитку.

Переулок был безлюден, хутор придавила необычная тишина. Казалось, во дворах не осталось никого живого.

Прасол немного постоял у калитки и засеменил к конюшне, намереваясь приказать работнику, чтобы тот немедленно запрягал лошадей.

Запыленная, давно не крашенная прасольская линейка, запряженная сытой парой, подкатила к навесу леденцовского магазина. Делегация, собранная Гришей для встречи немецких и белогвардейских войск, с нетерпением ожидала Осипа Васильевича. На крыльце стояли Емелька Шарапов, старик Леденцов и батюшка в полном облачении. Скоро подъехала и другая линейка. На ней сидели бельмастый Пастухов и церковный причт с иконами и хоругвями в руках.

Было решено выслать на главную дорогу верхового казака, чтобы тот в случае приближения белых войск мигом известил об этом почетную делегацию. Седой и благообразный старик Леденцов, одетый в суконный жилет и длинный праздничный сюртук поверх чесучовой рубахи, вышел на крыльцо, держа в руках широкое блюдо. На блюде высился кулич, с белой сахарной шапкой, окруженный крашеными яйцами. Гриша Леденцов суетился больше всех, рассаживая на линейке депутатов, беспокойно посматривал вдоль широкой, уходившей в степь улицы. Он торопился: с минуты на минуту войска генерала Дроздовского могли показаться за околицей хутора.

Торжественный и прифрантившийся, как шафер на свадьбе, он вдруг ахнул, ударил себя ладонью по лбу:

— Господа! Как же быть-то, а? Ведь к нам жалуют не только офицерские части генерала Дроздовского, но и немцы.

— Ну и что же? Никак, германцев пасхой надумал встречать? — строго спросил сына старый Леденцов.

— А как же, папаша, иначе? Никак невозможно.

Делегаты всполошились: действительно, надо ли встречать немцев с куличом или с обыкновенным хлебом-солью? Если надо, то кого первого — дроздовцев, родных, можно оказать, русских воинов, или неведомых чужеземцев? И кто первый вступит в хутор?

После недолгого спора решили приготовить другой кулич, поменьше и не такой пышный, и, водрузив на него солонку, вручили Полякину. Осип Васильевич стал отказываться от высокой чести, но его уговорили. В душе его снова ожил страх: мысль о возможности возвращения большевиков все еще глубоко сидела в голове.

Обе линейки быстро выкатили за хутор, остановились на выгоне в ожидании высланного вперед вестника. Скоро с далекого кургана сорвался всадник и, пыля по дороге, помчался к месту, где стояли линейки.

Казак подскакал, круто осадил храпящего коня.

— Идут! — выкрикнул он таким голосом, будто возвестил о пожаре.

— Кто идет? — нетерпеливо спросил Григорий Леденцов.

— Известно кто — белые… Издали разве разберешь? А может, и немцы. Чорт их знает!

Потное лицо вестника было недовольным, сердитым.

— Поехали, господа! — скомандовал Гриша.

Лошади мигом вынесли линейку на гребень бугра.

И тут все увидели — из ближайшей балочки на изволок неспешной рысью трусил отряд немецких драгун. Их серо-синие мундиры холодно, незнакомо темнели на фоне залитой солнцем степи. Впереди отряда спокойно ехали три офицера.

Вид немцев на минуту смутил делегацию.

— Вот вам! — сердито забубнил старый Леденцов. — Не я ли говорил — русских супротивников придется крашеными яйцами встречать.

— Папенька, замолчите! — гневно прикрикнул на него Гриша, — Сейчас они не супротивники, а избавители.

Он быстро развернул прибитую к древку белую скатерть, высоко поднял ее, вышел вперед. За ним, млея от страха, выступил Осип Васильевич. Блюдо со сдобным куличом и яйцами заметно подплясывало в его руках. Тут же беспорядочно столпился церковный причт во главе с отцом Петром.

Батюшка смешался и не знал, каким песнопением встречать немцев, и велел только повыше поднимать хоругви в знак приветствия.

— Гляди, еще стрелять будут, — предостерег кто-то из причта.

Но белый флаг, высоко поднятый Гришей, безукоризненно выполнял свое назначение. Немцы подъезжали не торопясь, ничем не обнаруживая своего удивления или признательности за столь любезный прием. Из балки с ревом вынырнул запыленный автомобиль, остановился возле кургана. Знойный майский ветерок доносил до ушей Осипа Васильевича непонятную гортанную речь.

Сердце его холодело, невольно сжималось. Он вдруг подумал о том, что надо будет сказать германским офицерам, и совсем растерялся.

Щеголеватый немецкий лейтенант, сидевший в седле прямо, как манекен, первым подскакал к делегации. Приложив к каске с позолоченным императорским орлом затянутую в серую перчатку руку, он растянул в улыбке розовощекое, выбритое до глянца, холеное лицо. Голубые выпуклые глаза его смеялись, нафабренные усики загибались острыми кончиками к носу.

— Добрый здравия, господин козак! — коверкая русский язык, приветствовал делегацию немец.

Гриша Леденцов согнулся в три погибели, склонил к ногам древко с белой скатертью. Осип Васильевич, не помня себя, вышел вперед, неся блюдо. Старик Леденцов, Емелька Шарапов, Пастухов смотрели на лейтенанта со страхом в любопытством. Отец Петр нервно теребил епитрахиль.