Георгий Шолохов-Синявский - Суровая путина

— Дай-то бог! Разорила дотла нас жулябия. Чего только делают! Заводики мои разгромили. Гольтепа всякая издевается над добрыми людьми, истинный Христос…

— Оставим это, — холодно прервал Автономов. — Мне нужны имена большевистски настроенных рыбаков. Вы их знаете, Осип Васильевич, больше, чем кто-либо. Мне нужен список самых видных большевиков.

— Я сообщу, в аккурат сообщу, — заторопился, ерзая на стуле, Полякин. — Как же! Кому и знать, как не мне. Я их всех заприметил.

Автономов сел на подставленный прасолом стул, достал из кармана фуфайки лист, наполовину заполненный фамилиями, и стал сосредоточенно записывать. Подслеповато светила наполовину прикрученная лампа. В дверях спальни стояла, скрестив сморщенные руки, бледная, с пухлым, точно пораженным водянкой лицом, Неонила Федоровна.

Когда список растянулся чуть ли не до конца листа, Осип Васильевич умолк, вытер рукавом исподней рубахи потную лысину.

— Еще кто? — спокойно спросил Автономов.

— Кажись, все, — ответил Полякин. — Всех, какие были в ватагах на море и громили мои снасти, назвал.

Автономов аккуратно сложил список, сунул в карман.

Осип Васильевич проводил Автономова со двора, иудиной семенящей походкой вернулся в горницу.

…Ветер внезапно затих, как это часто бывает ранним утром. Непоколебимая тишина разлилась в посвежевшем воздухе. Где-то в займище, за Мертвым Донцом, крякали дикие утки, размеренно ухала птица бугай.

Анисим шел вдоль берега, задумчиво опустив голову. Тишина точно баюкала его. Тело гудело от усталости.

С мыслями о предстоящей работе Анисим подошел к своему двору. Расслабленный бессонной ночью, словно опьяненный пахучим воздухом, он присел на бревенчатой кладке старого причала. Когда-то отсюда отваливали крутийские дубы.

Теперь одна мысль о хищничестве коробила Анисима. Недавняя жизнь с обманами, хитростью, вечным страхом за свою судьбу, казалось, ушла навсегда. Ведь не стало тех, кто толкал на эту жизнь. Не стало атаманов, полицейских, начальника рыбных ловель, а прасол притаился в своей горнице, будто и не было его на свете.

У причала стоил «Смелый». Голая его мачта косо накренилась над водой. «Надо досмолить дубок да еще хоть разок с Панфилом и Ильей в гирла, — подумал Анисим. — Вот и кладку надо бы починить», — разглядывал он гнилые, покрытые зеленым мхом, столбики и бревна. Он нагнулся и отодрал от мостика сопревший кусок бревна, выкинул на берег.

Наклоняясь к воде, Анисим услышал неясный, будто идущий со дна реки гул. Он выпрямился, прислушался. Было по-прежнему тихо. Где-то перекликались женские голоса, скрипели отворяемые ворота.

Анисим вновь наклонился, и вновь тяжелые, точно подземные, удары коснулись его слуха.

Он поспешно вошел во двор. На завалинке сидел Панфил Шкоркин. Лицо его было озабоченным.

— Егорыч! — вскочил он с завалинки. — Беда! Савелий Шишкин собрал казаков и в полном боевом свел под Черкасск, к белым.

Анисим спросил:

— Откуда ты знаешь?

— Знаю. У баб языки длинные.

— Кто ушел?

— Семен Чеботков, Василий Ирхин, Корней Быков, Савелий Шишкин… Всех можно проверить.

— Ладно. Шагай сейчас же в совет и собирай ребят, я следом приду, — сказал Анисим глухо.

Панфил ушел. Анисим толкнул дверь, вошел в сени.

Привычные запахи смоляных сетей пахнули в лицо. Родимая, многими годами обжитая обстановка! Развешанная на выбеленных мелом глинобитных стенах домашняя утварь. Старый, еще отцовскими руками сплетенный вентерь, пучок серой нити, сточенный резак, каким косят на Нижнедонье камыш, полочка с расставленными на ней кувшинами, коромысло, обтертое материнскими плечами, погнутые железные ведра нивесть какой давности! Сколько прожито трудных лет! Сколько раз Анисим покидал родимую хату и вновь возвращался в нее, а она все такая же, убогая, неизменная… И вентерь, и коромысло, и источенная червем полочка с кувшинами — все те же.

Громкий плач ребенка послышался за дверью. Анисим распахнул ее, вошел в хату.

Липа, сидя на кровати, кормила маленького Егорку грудью.

— Жива-здорова? — ласково спросил Анисим.

Липа грустно поникла головой.

— А чего мне станется? За тебя вот душой выболела. Всю ноченьку глаз не сомкнула. Слух по хутору носится — казаки собираются тебя и всех, что в совете, прикончить.

Липа вздохнула. Егорка выпустил изо рта смугло-розовый материнский сосок, откинул черноволосую головку, уставил в отца голубоватые бусинки глаз, пуская молочно-белую слюну.

Анисим засмотрелся на него, улыбаясь и чмокая губами, стал щекотать корявым пальцем шейку сына.

— Ах ты, рыбалочий отросток. Чего уставился? А? Сынага моя! — страстно и умиленно приговаривал он. — Ничего ты не понимаешь… Немцы наступают… Слыхал, а? Слышь, за морем пушки гремят? Большевиков хотят истребить. А ты большевик, а? Большевик? — Анисим тыкал сына пальцем в розовый животик.

Егорка ежился, недовольно, сердито ловил ручонками воздух.

Липа, улыбаясь, смотрела на сына.

— Того гляди, смеяться зачнет, — проговорила она с нежностью.

Анисим взял Егорку на руки, стал целовать. Тягостное предчувствие, словно перед скорой разлукой, охватило его. Надо было идти в совет — там ожидали дела, но хотелось побыть дома еще хоть минутку, насытиться домашним мирным теплом.

— Ну, пойду я, Липа, — заторопился Анисим. — Засиделся я совсем.

Липа приникла головой к его груди. Анисим, схватив шапку, выбежал.

Багровый восход охватил полнеба. Что-то зловещее было в этом море огня. Анисим на секунду остановился. Два орудийных удара явственно потрясли воздух. Анисим надвинул на глаза шапку, быстро зашагал по улице.

В атаманской комнате сидели Павел Чекусов, Панфил Шкоркин, Яков Малахов, прискакавший верхом из хутора Недвиговского.

— Анисиму Егорычу доброго здоровья! — вставая с табуретки, поздоровался Малахов. — Ты чего тут сетки сушишь? Немцы да дроздовцы наступают. Сейчас вернулся из Таганрога мой дядька, говорит — немцы уже в Таганроге. Вчера весь день рабочий полк отбивался от них, а к вечеру пришлось отступить. Нынче, слыхать, немцы уже на Приморке. Атаман Краснов продал Дон Вильгельму, только бы спасти от большевиков свою шкуру и всю белогвардейскую сволочь.

— Неужели придется надолго покинуть отвоеванное? — спросил Анисим.

— Все может быть, — ответил Малахов.

Через полчаса помещение совета стало неузнаваемым, сюда сносили винтовки, ручные гранаты, старинные тяжелые шомпольные ружья и берданки, штыки и сабли. А Ерофей Петухов притащил мешок, пуда в два, пироксилиновых шашек, украденных еще у калединцев и припрятанных на чердаке.

— Было два мешка, так один, чортова баба, спалила в печке. Кизяки разжигала — здорово горят эти штуковины, — простодушно ухмыляясь, объяснил Петухов.