Георгий Шолохов-Синявский - Суровая путина

— Я не от себя ставил. Дело, ваша благородия, вот как произошло…

— Мне не нужно знать, как это произошло! — вскипел заседатель. — Казак рыболовной охраны Терентий Фролов захватил тебя на месте лова. По показанию солдатки Лукерьи Ченцовой, у тебя были обнаружены испольные сетки с Федорой Карнауховой, сын которой осужден на каторгу за убийство двух казаков.

— Это чистая брехня! — стукнул костылем Панфил.

Брови заседателя полезли вверх.

— Ты, может, скажешь, что не был в ватаге Анисима Карнаухова? — возмущенно вставил атаман и погладил смугловатой ладонью бородку.

Панфил попик головой.

— Скажи, Шкоркин, — снова тихо приступил к допросу атаман, — давно писал ты письмо Анисиму Карнаухову и недвиговскому жителю Якову Малахову?

— Не писал я. Я — малограмотный.

— А с Павлом Чекусовым состоишь в знакомстве?

— С кем ты ведешь разговоры по вечерам у себя в хате? — дополнил вопрос атамана Кумсков.

Панфил силился припомнить, с кем он вел разговоры, отыскать в них преступное, противозаконное — и не находил. Вечерами и по воскресеньям собирались в Панфиловой хате Илья Спиридонов, Иван Землянухин, вернувшиеся с фронта раненые Максим Чеборцов и казак Павел Чекусов. Играли в карты, говорили о войне, о непорядках в хуторе, о том, кому живется хорошо, а кому — худо, вот и все.

«Сказать об этом или нет? Не скажу», — решил Панфил и упрямо взглянул в утомленные глаза заседателя.

Тот что-то записал, обернулся к атаману.

— Я думаю, мы препроводим его в станицу, а там пусть поступают с ним как хотят. Осточертело валандаться с этим подозрительным сбродом. Запишите, Хрисанф Савельевич: «Панфил Шкоркин, иногородний, сорока двух лет, отбывший наказание в Харьковском централе, отвечать на предъявленные ему вопросы отказался. Обвинение в нарушении приговора казачьего станичного сбора в незаконном рыбальстве считать доказанным…»

— Мы можем пока оставить его в хуторе, — криво усмехнулся Баранов.

Кумсков слушал, морщась, подрагивая усами.

— Нет, нет, — замахал он руками, — в хуторе оставлять нельзя! Сейчас же препроводите в станицу.

В оттепельный пасмурный день в половине февраля, когда особенно остро пахло талым снегом, к Федоре пришла Аристархова Липа. На порыжелых сапогах принесла смешанную со снегом грязь, примерзшие блестки льдинок — след пройденных вброд, взломанных недавней низовкой окрайниц.

Робко просунувшись в дверь, Липа положила на стол завернутый и полотенце темный каравай хлеба, тихонько поздоровалась.

Федора встретила ее с радостной живостью:

— Садись, голубонька, отдыхай, а я тебе чайку согрею.

Липа присела на табуретку у тусклого оконца, не снимая шали. Из-под надвинутого на лоб платка теплились кроткие опечаленные глаза.

— Давненько не заходила, Липонька, — сказала Федора.

— Все некогда, тетя. Зашла вот проведать…

— Живешь-то как?

Липа скорбно вздохнула:

— Не приведи бог! Одна вот мыкаюсь. Про мужа уже с полгода ничего не слыхать. Писал раньше, будто ихний казачий полк перегнали на новые позиции под город Минск, после того — как в воду канул.

Федора сочувственно покачала головой и вдруг по-матерински ласково улыбнулась.

— А я тебя привыкла своей невестушкой считать. Часто вспоминаю — и думаю — не довелось Анисе тебя просватать. А я уж так хотела, чтобы взял он тебя. Так хотела…

Щеки Липы, по-девичьи свежие, в неприметных ямочках, охватил жаркий румянец. Она потупила глаза, закусила угол платка. Женщины натянуто помолчали.

— Ничего неизвестно про Анисю? — спросила Липа.

— Ничего. И мы ему сколько писем слали — никакого ответа. И хорошо, что выдали тебя за казака, а то б была ты вдовушкой, горенько мое…

— Молчите, тетя! И чего в том казацтве? Ежели бы вы знали…

Липа быстро затеребила платок. Губы ее по-детски скривились, дрогнули.

— Не жизнь моя, тетя, а мука-мученическая! Кабы я по своей воле замуж выходила, а то по дядиному настоянию. А как я могла противиться? Чужим куском питалась и заступиться было некому. А он попался такой — с первого дня измываться стал. Его бы казацтва да пая век не видать. Тетенька, милая, ежели бы вы знали, как тяжко мне! — подняла она на Федору наполненные слезами глаза. — Не жду я его с фронту. Не нужен он мне, постылый! Хоть бы его первая пуля сшибла и слезинки не выронила бы. А за Анисю денно и нощно думаю. В глазах стоит… Любимый мой Анисенька.

Липа зарыдала, закрывшись платком, вздрагивая всем телом.

Федора растерянно успокаивала ее.

— Ну, годи, годи, боляка, не плачь… Ну, опомнись, бог с тобой…

А у самой тоже бежали слезные ручьи, мочили шаль, огрубелые в работе руки.

На печи давно кипел, выдувал пар, гремя крышкой, чайник. Камышовый сноп, засунутый в печку, догорал, осыпался на пол чадно дымящимися свечами. В окне сумрачно синел тихий зимний вечер.

Подняв смоченное слезами лицо, Липа спросила со страхом, с надеждой:

— Тетя, скажите, — придет Анися или нет? Днем и ночью жду его.

Федора молчала.

— С фронту люди и то ворочаются, а каторга это же не то, что фронт, тетя, а?

— Не знаю, Липонька, не знаю… — тоскливо бормотала Федора. — Не хочу судьбу загадывать.

…Уже в сумерки ушла Липа. Скорбная, по-девичьи стройная, остановилась у засыпанной снегом калитки и, так же покорно глядя из-под шали, тихо промолвила:

— Прощайте, тетя!

— Заночевала бы, Липонька. В ночь-то неблизкий путь идти, — сказала Федора.

— Я с рогожкинскими рыбалками обратно уговорилась ехать. А сейчас пойду к Леденцовым спичек да керосину купить. Уже с неделю как в Рогожкино керосину нету.

— Заходи еще, — грустно попросила Федора и улыбнулась. — Не забывай, невестушка…

Липа рывком шагнула к Федоре, обхватив ее судорожно затрясшимися руками, поцеловала.

— Не забуду… Вы мне дороже всего на свете. Вы — моя мать родная…

Уже неделю туман слизывал осунувшиеся залежи снега. Временами прорывался с юга теплый ветер, неся волнующий запах камышовой прели, набухающих сыростью болот. Лед в ериках вздулся и почернел, широко расплеснулись окрайницы.

На море начал рушиться лед. Ледяные поля прочерчивались трещинами. Трещины то расширялись, то сужались, слышался звенящий скрежет, кое-где уже зияли иссиня-темные провалы. Ватаги, тянувшие подледные неводы, каждую минуту готовы были снять свои коши и бежать к берегу. Угрожал шторм, и, кажущийся нерушимым, лед ежечасно мог заворошиться, затирая под собой людей, лошадей, рыбачью утварь.

Но не об этом думал прасол Осип Васильевич. До ледохода оставались часы, а ему хотелось урвать у моря еще несколько тонь. Весь день провозился он с ватагами, угощая их самогоном и посулами, охрип от споров и ругани. Поладил с рыбаками только к вечеру, а сумерками в светлой горнице рогожкинского прасола Козьмы Петровича Коротькова пили магарыч.