Григорий Терещенко - За любовь не судят

— Спасибо, — засиял паренек и с благодарностью посмотрел на Любу. Очевидно, у них был какой-то предварительный разговор.

— Вас, Люба, прошу проследить.

— Хорошо, — Люба потянула Лучину за рукав, мол, пора идти, а то еще скажет начальству чего лишнего.

Едва успели они выйти, как в приоткрытых дверях появилась седая голова.

— Можно? — спросил старик.

— Заходите, Тимофей Иванович. Заходите, пожалуйста.

Хотя на улице было тепло, Шевченко был в ватнике. Наверное, солнцу нужно светить еще жарче, чтобы согреть стариковские косточки.

Григоренко вышел навстречу, взял посетителя под руку и посадил у стола.

— Я опять к тебе, директор...

— Неужели еще не отремонтировали крышу?

— Отремонтировали. Теперь и не капнет. Хорошо сделали. Премного благодарен.

Старик помолчал и какое-то время сидел неподвижно, прикрыв глаза. Потом внимательно посмотрел на Григоренко:

— Скажи, директор... а тебя, случаем, не Сергеем зовут?

— Да, Сергеем.

— Отца твоего тоже Сергеем звали?

— Да.

— А я все думал — ты это или не ты? Я тебя вот таким мальчонком помню. Вместе с твоим отцом работали мы на этом карьере еще до войны. Потом...

— Что потом, дедуся?

— Потом эти каты... да ты же знаешь...

В кабинете наступила тишина... Наконец Шевченко вздохнул и сказал:

— Пришел я вот почему: сегодня ночью слышу — собаки заливаются. Думаю — с чего бы это? Хотел было выйти поглядеть, да суставы у меня скрутило! Уж так скрутило, что и двинуться не мог. Поутру пошел в угол двора — хворост у меня там сложенный. Ан глядь — с места стронуто. Разгреб я немножко. Что-то железное. Отбросил хворосту еще чуток, гляжу — а там вроде мотор какой-то. Ты слышишь?

— Слушаю, слушаю.

— Ну вот, и решил я прийти к тебе. Сперва хотел в милицию податься, а потом думаю: пойду к Григоренко. Не с комбината ли стянули?

— Да, дедусь, у нас украли.

Старик покачал головой:

— Ишь, подлецы какие, сами у себя крадут.

— Никому пока об этом не говорите, Тимофей Иванович. Мы вашу услугу не забудем. Может, что вам нужно?

— Да нет. Все у меня имеется. Пойду я, а то далече, пока доплетусь... Ох! Болят мои косточки, болят...

— Мотор тот пускай полежит. Не трогайте его с места, пожалуйста, и прошу вас еще раз — никому не говорите.

Григоренко вызвал Любу и велел ей отвезти Шевченко домой на машине.

Через полчаса Люба вернулась.

— Все сделано. Дедушку отвезли... Сергей Сергеевич, у меня к вам просьба.

— Слушаю вас. Люба.

— От комсомольского бюро просьба. Разрешите нам в выходной день на одной линии щебень дробить для комсомольской стройки, — она покраснела, опустила глаза.

Григоренко одобрительно кивнул головой:

— Хорошее дело начинаете. Хорошее! Конечно, позволяю. Только чтобы все ознакомились с правилами техники безопасности и строго их соблюдали.

— На заводе семь наших комсомольцев работают. Мы у них подручными будем. Вот если бы нам экскаватор еще дали.

— Выделим и экскаватор. Но вы сами договоритесь с кем-либо из машинистов. Среди них, по-моему, комсомольцев нет.

Григоренко с любопытством посмотрел на Любу и подумал, что и у них на комбинате есть хорошие комсомольцы. Надо только умело направить их энергию. И цель поставить конкретную. Тогда молодежь себя проявит.

— Спасибо вам, Сергей Сергеевич, — Люба одарила его теплым взглядом слегка раскосых глаз.

— А чем это пленил вас тот паренек, со стройки? — не без иронии спросил Григоренко. Ему хотелось, чтобы Люба еще немного побыла в кабинете.

— Вовсе не пленил, — насупившись, ответила она.— Щебень им очень нужен!

Возле самых дверей директор столкнулся с Пентецким.

— Я к вам, Сергей Сергеевич.

«Чего это он топтался у двери? Заходил бы прямо, если дело есть».

Григоренко с недовольным видом вернулся. Пентецкий вошел следом. Сергей Сергеевич сразу заметил, что прораб выглядит как-то необычно. Потом сообразил почему — не торчат у него из всех карманов блокноты, бумажки, нет в руках привычной папки. Отпускник!

— Как отдыхаете? — спросил Григоренко, чтобы прервать неприятно затянувшееся молчание.

— Як вам по личному делу, — несмело начал Пентецкий. — Хотелось бы выяснить, как мне быть дальше.

— Что выяснить? Вас никто с работы не увольнял. Ведь так?

— Так-то оно так, но я сам понимаю... Мне, конечно, все ясно. Разве прорабу летом отпуск дают?.. Мог бы и в другую организацию пойти. Строители всюду нужны. Но я не хочу с комбината уходить.

«Значит, он собирается подыскивать себе работу. Чудак!»

Собравшись с духом, Пентецкий произнес:

— Сам знаю, что не тяну эту работу. Должность прораба не для меня. Тут характер нужен, а его у меня нет. За это и от жены достается... На комбинате ведь есть должность инспектора по технадзору?

— Есть.

— Не доверите ли мне...

— Конечно, доверить можно. Но и там характер нужен. К тому же твердый.

— Справлюсь. Там я справлюсь. Поверьте мне.

— Хорошо. Пишите заявление. Считайте, что должность инспектора по технадзору за вами.

Пентецкий вышел. Григоренко задумался:

«Кого же прорабом назначить? Поискать здесь? Объявить в газете? Придет неизвестно кто, попробуй, узнай, какой из него прораб. Мастера Бегму? Опытен, хороший специалист. Но инертный. И с этой работы его уже снимали. А что, если Белошапку назначить? Парень энергичный, умный, защитил диплом, в комсомоле восстановили... Такой не примирится с тем, чтобы в хвосте плестись. Жаль только, что нет у него жизненного опыта. Нет выдержки, слишком прямолинеен...»

Вечером пошел дождь, молнии рвали в клочья темно-серые тучи, и ветер отбрасывал их куда-то за Днепр. Потом примчал одинокие, гладко обкатанные облака, которые вскоре тоже исчезли. Небо стало чистым, темно-голубым. После грозы еще сильнее запахла акация.

День постепенно угасал. Звезды замерцали ярче, словно небо опустилось поближе к земле.

Наступала теплая и тихая ночь. Слышно только, как яблони в саду стряхивают с себя капли дождя.

Белошапка и Сабит устроились под навесом на старой соломе.

— Скажи, Остап, долго так будет: пять, десять лет?..

— Что именно?

— А как сейчас — лежать в засада и ждать воров? Как это так: вместе с нами работают, в одном общежитий живут, и на всех нас позор будет. Откуда такой туримтай берутся?

— Говорят, пережитки прошлого.

— Ха, говорят... говорят еще, что почва у нас нет для такой пакость.

— Выходит, есть почва. Эта «братва», как видишь, нарождалась не только до Октябрьской революции, но и после.

— Знаю: сейчас скажешь — капиталистический окружений виноватый, — не унимался Сабит.

Остап усмехнулся:

— Теперь, Сабит, не они нас окружают, а мы их.

— Скажи, Остап, прямо. Как сам думаешь, не выкручивайся. Ты же грамотный. И прораб теперь. Как командир взвода. Даже выше, чем взвода.