Юозас Балтушис - Проданные годы [Роман в новеллах]

«Подремлю до утра, думаю, а как рассветет, все найду…»

Внезапно я вздрогнул от человеческого голоса. Розовые лучи солнца пробивались сквозь ветви елей, падали на кустарник, на лужайку.

— Да слезай, чего там! — опять проговорил кто-то.

Внизу, под деревом, стоял незнакомый мужчина и, задрав голову, смотрел на меня. Нетерпеливо махнул рукой. И когда я съехал по веткам наземь, он оглядел меня с головы до ног, улыбнулся:

— Ты пастушонок Чяпулисов?

Я исподлобья посмотрел на него. Это был еще молодой, высокий, ростом много выше Йонаса, человек с бледноватыми, должно быть редко видевшими солнце и ветер щеками. Из-под высокого лба глядели на меня ясные голубые глаза, освещенные какими-то неуловимыми огоньками.

— А ты кто такой? — спросил я.

Он опять улыбнулся, и теперь я увидел на его щеках две круглые ямки.

— После узнаешь, — проговорил он негромко. — Идем. Дома думают, что от тебя и мокрого места не осталось, волки заели, одни пуговицы в лесу валяются. Так сказала Розалия.

И, не ожидая, что я ему отвечу, пошел вперед, все время озираясь по сторонам, изредка роняя:

— Смотри и ты, чтобы запомнить, не то опять заблудишься среди трех сосенок.

— Я сюда больше не приду…

— Дело твое. Говорю, чтобы знал и не шатался по ночам.

Вдруг он остановился, весело рассмеялся, и опять на его щеках появились круглые ямки.

— Ну и задал ты хлопот кулакам! Розалия кричит: пускай пастушонка хоть сам леший унесет, да одежа… Зачем пропадать одеже? Собери, говорит, все, что осталось после волков, и принеси, хоть на заплаты пойдет! Что и говорить, заботливая женщина эта ваша Розалия, — добавил он, уже не смеясь. — Ну, идем, идем, сейчас тебе надают по заднице.

Начались наши пастбища. В кустах звякнул колокольчик пеструхи. Среди деревьев показалась Она с потемневшим от росы подолом юбки, помахивающая палкой вместо кнута.

— Нашел?

— Да.

— Ох, получишь ты от хозяина, ох, получишь! — сказала она. — Еще с вечера вожжи намочил. Как пригонишь стадо, и задаст! Ты хоть коровам дай досыта наесться — может, отойдет.

— И ты попасешь, — сказал мужчина.

— Как так я! — вспылила Она. — Мало того, что я этого шатуна в обед отпускаю, теперь опять? Мне еще целое поле навоза растрясти, белье замочила, свиньям травы нарвать…

— Попасешь, — повторил мужчина тихо, но так твердо, что Она только засопела.

Мы повернули, чтобы идти домой. Я уж понял, что этот человек — наш новый батрак Пятрас. Тот самый большевик Пятрас, из-за которого так бушевала Розалия, заблаговременно выдворившая нас с Оной из избы в чулан. Я шел рядом и все поглядывал на него, стараясь увидеть какой-нибудь признак, по которому можно узнать большевика. Но он шел, как идут все люди, немного вразвалку, но твердо ставя ноги.

— Меня будут бить? — не утерпел я.

— А ты как думаешь?

Я промолчал.

На дворе первой нас встретила Розалия.

— Глаза бы мои не глядели на этого поросенка! — заверещала она от злости не своим голосом. — Да ты понимаешь, что натворил? Понимаешь?

Из избы вышел хозяин, не спеша расстегнул ремень.

— Спускай штаны, заранее спускай, — сказал он, подходя. — Где был? Что делал всю ночь, а? Так ты пасешь мою скотину? Я тя научу пасти!

Говорил он все громче и громче, уже вплотную подошел ко мне и остановился напротив, словно черная грозовая туча. Я повернулся к Пятрасу. Тот стоял как ни в чем не бывало, глядел куда-то поверх крыш, еще и улыбался. Но улыбка эта была недобрая, язвительная. А хозяин уже схватил меня за ворот:

— Спускай штаны, говорю!

— Я не виноват… я заблудился… — бормотал я, никак не находя пуговицы.

— «Заблудился, заблудился»! Стегану тебя вот по всем заблуждениям! — замахнулся ремнем хозяин.

— Задай ему, задай, не жалей! — подбадривала из дома Розалия. — На голове ходят, житья нет больше от этих батраков!

И тут Пятрас одним махом очутился возле меня. Толканул меня за свою спину и выпрямился перед хозяином — большой такой, спокойный. Только его шея наливалась густой краской.

— Руку на мальчишку поднимать? А закон знаете? Что полагается за избиение мальчишки, слыхали?

Хозяин смутился, поглядел на меня, на Пятраса, не зная, что делать.

— Ага! — взвизгнула Розалия. — Не послушался родной матери, пустил большевика в дом! Вот и терпи, и терпи, и терпи! Своего же пастуха тронуть нельзя!..

Хозяин задвигался.

— Я ему всыплю закон — три дня кровью будет чихать! А скотину оставлять в лесу — закон? В убыток меня вводить — закон? Давай сюда мальчишку!

— Бери, — улыбнулся Пятрас, не трогаясь с места.

Хозяин засопел, и я увидел, как его глаза загорелись гневом. Кажется, так и схватит нас обоих с Пятрасом и уж так задаст, так задаст!

— Если ввел в убыток — ответит, — тихо сказал Пятрас. — Но ответит в суде, а не на твоем дворе.

И пошел к избе, ведя меня за руку. Затворив за собой дверь чулана, сел на скамейку, поманил меня, поставил между коленей, шлепнул ладонью по щеке.

— Дубина ты, дубина стоеросовая, — сказал он сердито. — Казенный у тебя зад, что ли? Какого черта ты с такой радостью подставляешь его под ремень? А еще мужик!

— Раз я виноват…

— Конечно, виноват, — подтвердил он. — Но разве за все зад отвечать должен? Если станешь так делать, то скоро и сидеть не на чем будет. И опять же — как ты позволяешь себя бить?

— Не знаю я…

— Не знаешь? — удивился он. — А кто же знает?

— Не знаю…

— А если я или, скажем, Она захотим тебя ударить? Ты и перед нами штаны спустишь? А?

— Ты меня не побьешь…

— А ты откуда знаешь?

И опять я не знал, что сказать. Он помолчал, стиснул меня коленями.

— Ты человек, — сказал он строго. — Пастушонка хозяева вместо собаки держат, но он — человек. А человека бить нельзя. Понял?

— Ага…

— Ни шута ты не понял, — улыбнулся он. — Ну, иди, переоденься в сухое. И закуси чего-нибудь. В животе, должно быть, кишка кишке кукиш кажет…

Он вышел. Достал я свою одежу, которая была сложена и увязана в узел, как учила когда-то мать. Но не успел я переодеться, а Пятрас опять пришел и принес краюшку хлеба и блюдце молока.

— У хозяев выпросил, — он весело рассмеялся. — Поешь и дуй к стаду. Меня работа ждет, есть мне когда с вами, растяпами, нянчиться.

Я навалился на еду.

Рано утром, чуть только заалело на востоке небо, Пятрас ткнул меня в бок и весело крикнул:

— Вставай! Уборка!

— Какая уборка? — пробормотал я, замирая от сладости утреннего сна. — Еще ночь… темно…

— Сейчас я тебе посвечу! — дернул он меня за плечи.

Оперся я обеими руками на постель, чтобы не упасть.

В чулане было почти темно. Измятая постель пахла потом, накопившимся за ночь теплом. Глянул на подушку: каждая складка ее посконной наволочки, каждое вылезшее перо неудержимо влекли к себе сказочной нежностью. И вот она, сама подушка, зашевелилась, приподнялась и прижалась к моей щеке…