Юозас Балтушис - Проданные годы [Роман в новеллах]

Умолк мой хозяин, свесил ногу с саней и бороздит носком сапога снег. По всему видать — жалеет неразумного Данелюса и завидует батрацкому привольному житью.

— Я ему и говорю, — продолжал он, — напрасно в батрачки лезешь. Попаси еще у меня лето-другое, кости окрепнут, подрастешь. А то раньше времени навалишься на работу — простись со здоровьем. Батрачок и мешок картошки подыми, и снопы на воз подавай, а уж пахать — это наравне со взрослыми… Не так поднатужишься, и аминь, и будешь ходить раскорякой, с килой в паху. Много ли парнишке нужно? Так нет же, не послушался разумного совета. Будет, мол, с него. А ты в батрачки не собираешься? — спросил он вдруг меня.

Я только засмеялся. Не знает он, что ли моих годов? В эту пору только паси, не зевай по сторонам. Прошлой — осенью, когда я приехал с заработанным харчем к рождеству, отец сказал:

— Вот и первое лето за плечами. Еще шесть отмахаешь хворостиной и пора собираться в батрачки. А там и в батраки поднимешься, жалованье будет — обеими руками загребай, гармонь купишь… Запасись только терпением — все будет!

До батрачка мне еще так далеко, что и думать об этом не стоит. И мы едем дальше молча. Ольшаник кончился, потянулись голые поля, местами уже почерневшие, с обветрившимися буграми. Все больше сгущались сумерки, дождь набирал силу. Теперь он хлестал слева, где меня не загораживал хозяйский бок. Поднявшийся ветер порывами пробирался под одежу, ознобом пробегал по спине. Прижался я к локтю хозяина, прильнул лицом к толстому, пропахшему потом и дегтем сукну, стараясь согреться.

— Тпр-р-р! — хозяин натянул вожжи.

Я поднял голову. Мы уже въехали в просторный двор, окруженный деревьями и огороженный крепким забором, как и те большие усадьбы, что я видел по дороге. Огромные собаки рвались с цепи, встречая радостным лаем и воем вернувшегося хозяина. Он вылез из саней, цыкнул на собак: те было притихли, но тут же яростно залаяли на меня.

— Вылезай и ты, — сказал хозяин. — Или уж совсем закоченел? Приехали.

В окнах дома засветился огонек. В ту же минуту на крыльце показался парень с ведрами в руках.

— Батюшка, кого это ты привез? — спросил он.

— За кем ехал, того и привез. Пастушонка нанял, или не видишь?

— Да ведь нам уж пастушонка не надо.

— Не надо?

— Давеча вон Данелюс пришел, сам вызвался. Говорит, передумал, нынешнее лето еще проболтается в подпасках, а там видно будет. Ты за ворота, он и пришел.

Хозяин помолчал.

— И как же? Все обговорили?

— Долго ли тут обговаривать? Сказал я, как осенью было сказано, он и согласился. Да вот и сам Данелюс.

Из дома вышел довольно рослый паренек, в сером домотканом пиджачишке и таких же штанах, обутый в постолы с оборами до колен. Он прислонился к крыльцу и принялся молча разглядывать меня.

Хозяин посмотрел на Данелюса. Его пшеничные усы зашевелились от благосклонной улыбки.

— Как же теперь быть? — спросил я растерянно.

— Сам видишь: не нужен ты нам, — ответил хозяин, все еще улыбаясь Данелюсу. — Прошлогодний согласился.

— А я?

— Ты? А что — ты? — удивился хозяин. — Не видишь, как оно получилось? Не нужен.

— Куда же мне теперь деваться?

— Вот те на! — засмеялся он. — Разве я один хозяин на белом свете? Приедет другой, к нему и пойдешь.

Он повернул к крыльцу, а я не мог взять в толк, что мне теперь делать. Становилось все темнее. Собаки опять начали рваться и злобно лаять на меня. Тогда я пошел следом за хозяином на крыльцо, оттуда в темные сени. Но тут он остановился и, нащупав меня в темноте, спросил:

— Куда это ты?

— В избу, — ответил я. — Неужели назад меня повезете нынче, в такую позднюю пору? Завтра отвезете.

Хозяин помолчал.

— А ты — пешочком. Ноженьки молодые, и не заметишь, как дойдешь, — сказал он ласково. — Помнишь, которыми местами проезжали? Проселком до ольшаника, а там по большаку, по большаку, все напрямик. Там тебе и дом.

— Как я ночью-то доберусь? В этакую даль. Еще волки заедят.

— Волки только в рождественский пост нападают на людей. Когда свадьбы справляют. Теперь эта пора кончилась, больно ты им нужен. И долго ли дойти? Стемнеть как следует не успеет, а ты уж за печкой ноги будешь греть..

Он отворил дверь в избу, чтобы светлее было, порылся в карманах, достал двадцатицентовую монету и протянул мне…

— На, бери за потерю времени, — сказал ласково. — С деньгой тебе идти веселей, с пустыми руками идти — уж не то.

— Погодите… Как же так получается? — совсем растерялся я. — Дайте хоть переночевать под крышей. Как я пойду теперь ночью… один через лес?

— Ты сперва возьми, — сунул он мне в руку монету. — Переночевать я бы тебя пустил, да места нет. Сам видишь, какая теснота: своим не поместиться, куда уж чужих пускать? И постели лишней нет. Разве я знал, что пастушонок больше не понадобится?

Я стоял растерянный, не находясь, что ему сказать.

— Про какие леса ты толкуешь? — снова начал хозяин. — Ольшаник есть, а больше ничего, стало быть, нет. Не надо врать.

Парень с ведрами тем временем подошел к колодцу, черпал при свете фонаря воду и кричал издали:

— Батюшка, собак на ночь пора спускать, а?

— Спускай.

Я поскорее выбрался за ворота, потому что собаки были с двухгодовалого теленка и, видать, очень преданы своему хозяину. Они так и кидались во все стороны, гремя толстыми цепями и задыхаясь от злобы.

Повернул я по проселку обратно и сразу понял, что одно дело глядеть на раскисшую дорогу с саней и совсем иное брести по этой дороге на своих двоих. Ноги по щиколотку увязали в хлюпающем студеном месиве — снег и вода, снег и вода. Деревянные башмаки живо набились этой кашей, ноги стало жать, стягивало оборы. Я то и дело присаживался на какой-нибудь бугорок, ногтями выскребывал из деревяшек утрамбованное месиво, надевал их и опять спешил дальше. Пот ручьями бежал по лицу. Единственно, чего мне хотелось, это добраться до большака, пока не наступила темная ночь. Большак казался мне сейчас таким родным и близким, словно порог нашей избенки: вот только доберусь до большака, и все будет хорошо — ни страха, ни сырости, ни жути…

Стемнело раньше, чем я успел дойти до большака. Все чаще и чаще я приседал на корточки, нащупывал руками след санных полозьев, чтобы не сбиться с пути. И все мне казалось, что кто-то гонится за мной по пятам, и сбоку кто-то норовит схватить меня за ноги, и навстречу кто-то крадется, крадется… Сердце билось, как зажатый в кулаке воробей…

Но вот по сторонам замерцали огоньки. Из темноты вынырнул хутор. Приятно пахнуло дымком и чем-то жареным, а к этим запахам примешивался еще более приятный дух навоза. Так я и видел перед собой: вот коровы в теплом хлеву мирно жуют жвачку, а овцы, должно быть, спят в своем закуте. Только лошади, такие ненасытные, хрустят и хрустят сеном в яслях, изредка ударяя копытом, чтобы отпугнуть назойливую ласку или хорька. Хорошо бы сейчас забраться на сеновал, зарыться в солому, переждать, покуда кончится эта темень, покуда рассветет… Только кто тебя теперь примет, чужого, никому не нужного мальчишку?