Юозас Балтушис - Проданные годы [Роман в новеллах]

— Еще доберусь до тебя, телячья нога! Почешу тебе шею, сопля зеленая!

— Себе почеши! — кричал Ализас издали, — меньше будет зудеть, когда пасынок за ворот нальет!

Все хохотали до упаду. Ализас пропал из виду. Нашел я его в сарае. Сидел на загородке половни и поплевывал, далеко запуская слюну через угол губ.

— Так ты — незаконный? — спросил я.

— А ты? — Не дожидаясь ответа, подсучил обмахрившиеся рукава сермяги и крикнул: — Давай поборемся!

На целую голову выше меня ростом, мосластый и жилистый, с большими цепкими руками, он, однако, не сразу повалил меня и, видать, был этим доволен. Поднялся, отряхнулся от соломы, широко улыбнулся.

— Пастернаку хочешь?

— Лучше редьку, — ответил я, тоже улыбаясь, потому что парнишка очень мне понравился, и было не так уж больно, когда он меня повалил.

Он и сам примирительно сказал:

— Против меня еще никто не устоял. — И тут же заговорил опять: — Теперь будем водиться, хочешь? Я тоже подпасок, но уж кончаю с этим, пойду в батрачки. У Индришюса служу. Слыхал про такую птицу? Третье лето на одном месте я.

— Хорошие люди?

— Хорошие, когда спят. Тебя как звать?

Я сказал.

— Так будем водиться? Есть тут и другие мальчишки, полные избы хозяева понанимали, а в голоштанной команде и ненанятые околачиваются. Только всё такие… мокрозадые. Ни побороться с ними, ни на вечеринки. А мы с тобою пойдем. Все будем вместе: удить, грибы собирать, огурцы таскать… Идет?

— А что это за голоштанная команда?

Ализас только сплюнул: что я за бестолочь. Как же я не знаю, что в одном конце деревни собралась самая голытьба? Только и есть у каждого, что покосившаяся избенка да под окном коза привязана, а больше ничего. Ну, у некоторых еще огородишко, но какой — станешь с одного края и легко обмочишь другой. Вот это и будет голоштанная команда. Люди хоть и бедные, но не такие уж все шкуры, только этот живодер Прошкус!..

— Ты его берегись.

— А чего мне его бояться?

— И не боишься, а укусит. Не человек, скажу тебе, а пес паршивый. Детей у него в избе, что у тебя блох, и не одни свои, одного нехристя в приданое получил. С утра до вечера пичкает их и все не напичкает, а еще к компании кощеевцев подмазывается… Вроде тоже человек. Ради этой компании он тебе и собаку повесит, и кошку обдерет, и все что хочешь. В прошлом году на спор живую мышь перекусил — лопни мои глаза, верно говорю. А все ради того, чтобы кощеевцы его своим считали, чтобы с богачами за одним столом сидеть. На другом конце деревни засели эти кощеевцы; кулаки все до единого нанимают батраков и батрачек с самого заговенья, подпасков — с середины великого поста… Исстари их Кощеевой казной зовут.

— За что это их так?

— Многоземельные, ненасытные, толстосумы, надувалы, чтоб их чемер [22] Чемер — резкая, сильная боль. взял, гром разразил! — вдруг стал изрыгать ругательства Ализас, не отвечая на мой вопрос. — Третий год у Индришюса служу, высунув язык бегаю, так, думаешь, очень разжился? Как бы не так! Обитого зернышка не дал. Погоди да погоди, не в примаки, мол, идешь, не сестре приданое отдавать. Чтобы черт принес его дочерям таких женихов, как я с его дарами. Опять же Полейкис за лето не отдал — обдурил. Кумпис за два лета зажилил… И каждый так, черти они полосатые!.. Раудонису всю зиму по сугробам хворост возил в деревяшках на босу ногу, так хоть бы гнилую собачью селезенку кинул — куда там! Полдеревни у меня в долгу, а я каким хожу, а?

Ализас распахнул полы сермяги и показал прорвавшиеся на коленях штаны, заплатанный и перезаплатанный пиджачишко, залубеневшую от грязи посконную рубаху.

— Тут и рождественская, тут и пасхальная одежа. — Он зло усмехнулся. И вдруг спросил:

— Идем, что ли, в воскресенье?

— Куда?

— На вечеринку, куда же. Там весело. Только парни сильно серчают на нас. Намедни как проехали помелом по глазам, дня три моргал, пока не отошло. А то еще совьют жгутом мокрое полотенце и как вытянут вдоль спины! Ха-ха-ха…

— За что?

— А что лезем! Они там, видишь, потанцуют, потанцуют, поводят хоровод, а потом тискают девок по темным углам. А те только хиханьки да хаханьки. Нам любопытно, а парни серчают, зачем глядим, гонят, чтобы после не болтали по деревне.

Говорил Ализас весело, словно рассказывал о невесть каких приятных вещах, и все озирался по углам, стараясь что-то там разглядеть.

— Так чего же ходить, когда гонят? — спросил я.

— Куда? — не понял он.

— На вечеринки чего ходить?

Ализас даже свистнул от удивления.

— Дурак ты, что ли? Как же не ходить, когда весело?

И тут же нагнулся ко мне с озабоченным лицом.

— Дергай-ка ты сено, — шепнул на ухо. — Дергай и сам оглядывайся. Увидишь, кто-нибудь идет, — крикни.

И быстро юркнул в половню. Возился он там довольно долго, вылез обратно, весь облипший остями и обойкой, а потом полез на поветь [23] Поветь — крыша, кровля, чердак нежилого помещения — сарая, хлева, сенника. .

— Чего балуешься? — не вытерпел я. — Здесь не твоя поветь.

— А то твоя?

— Чего там ищешь?

— После скажу, — отрезал он, забравшись в темноту под крышу.

Я уже наторкал плетушку сеном, когда он слез оттуда, насупленный, злой.

— Ну, идем! — Он выплюнул отсыревшую во рту пыль. — Глубоко, знать, засунул этот ваш кощей. Ну, ничего, не нынче, так в другой раз, а все равно найду.

— Что найдешь?

— Шиш с маслом, — ответил он сердито. — Однако скоро отошел, схватил меня за ворот, притянул к себе. — Молчать умеешь? — спросил. — Умеешь, так молчи, будешь молодчиной. Не будешь молчать — зубов не досчитаешься. И примечай у себя в доме. Сено ли дергаешь, мякину берешь, в хлевах солому стелешь — примечай и примечай. Тут такое дело, что никак нельзя проморгать.

— А что?

— Эх, с тобой говори да камень в руке держи: скажешь слово — и раз камнем по башке! Может, хоть так втемяшишь в нее. Неужто своего Дирду не знаешь? Все они на кощеевском конце села оголтелые, а Дирда самый что ни есть осатанелый. Никто не помнит, чтобы он батраку заплатил… С него не больно-то разживешься. А раз они с Алешюнасом гусями торговали, вот уж воровали оба вволю. А там еще пленные во время войны… Мало ли денег собрал…

— Какие пленные?

— Ух, нет под рукой камня на тебя! Военные которые, губошлеп! Приходит беглый пленный из леса, показывает старику Дирде золотые: так и так, помоги, дядя, укрой. А тот ведет его к овину, трах по голове, а золотые — за пазуху. Приходит другой, они и другого трах у овина по голове, опять золотые за пазуху… И концы в воду!

— Ты сам видал? — усомнился я.

— Зачем видеть, когда все знают. Под медовой яблоней все зарыты. Вот стает снег, сам погляди, какая трава под той яблоней. Вся черная, ядреная, жгутами полегает… С чего, скажешь, эта чернота? Вокруг полевица трепыхается, какой-то ледащий бодяк, подорожник плющавый, а эта черная как ночь, который уж год черная трава. Люди там зарыты, провалиться мне — правду говорю.