Юозас Балтушис - Проданные годы [Роман в новеллах]

— Ализас, бежим, — пискнул я, кидаясь к двери.

— Куда тебя ч-ч-черт несе-е-ет? — застучал Ализас зубами.

Спичка потухла в его руке. Со всех сторон надвинулась темнота, и стало вовсе страшно. Ализас шарил по карманам, искал и не находил спички, но казалось, что это не он шуршит, а открывается гроб и из него встает кто-то огромный, черный, жуткий… Ализас, весь дрожа, зажег новую спичку, и опять все вернулось на свое место.

— Может, т-ты б-боишься? — дрожащим голосом промолвил он, зажигая заранее припасенную свечу. — Может, боишься?

— Ни ч-чуточки, — врал я ему.

— Не б-б-бойся, к-к-крест тут есть.

И правда, гроб был не весь черный: на боках и на крышке белели большие кресты, которых я каким-то чудом не заметил сразу. Даже теплее стало от этого, но я все еще не осмеливался отойти от окошка, всем задом прижался к нему, приготовившись кувырком вывалиться во двор.

— Бери веретье, заткни окно, — шепнул порядком осмелевший при свете Ализас. — Вместе будем искать…

И объявил совсем уж тихо:

— Деньги в гробу.

— Так давай свечу, посвечу тебе, — предложил я, чувствуя, как мурашки опять забегали у меня по спине.

— Ты боишься, еще свечу выронишь… — опять дрожащим голосом сказал Ализас. — Я посвечу… Снимай крышку.

В клети стало совсем тихо, потому что ни мне, ни Ализасу нечего было больше сказать, и оба мы не спешили поднимать крышку. И так мы стояли молча, не зная, что будет дальше. На дворе опять злобно залаял Рыжка, и словно кто-то шлепал по двору, приближаясь к клети.

— Ну погоди, сукин сын, — выругался Ализас, протягивая мне свечу. — Гроша ломаного не получишь, так и знай… — Помявшись, он вспрыгнул на сусек, обхватил обеими руками крышку гроба, приподнял. — Шарь! — довольно громко крикнул он.

— Ализас… может, потом? — пробормотал я, а сам ни жив ни мертв.

На дворе все отчаяннее лаял Рыжка.

— Шарь, шайтан комолый! — заорал Ализас, позабыв всякий страх.

Гроб был выстлан белым перкалем, под которым шуршали древесные стружки. В изголовье лежала небольшая подушка, тоже набитая стружками. И весь гроб пахнул свежей смолистой сосной, от него веяло прохладой, даже сыростью. Вдруг я нащупал в стружках что-то холодное, скользкое и от страха чуть не свалился.

— Ну? — не вытерпев, спросил Ализас.

Я не мог раскрыть рта, у меня занялось дыхание, подкашивались ноги.

— Сопля ты, поросенок шелудивый, — цедил сквозь зубы Ализас, боясь громко кричать. — Бери крышку, держи сам, чтобы тебя все сухотки скрючили.

Выхватил у меня свечу, руками шарил под перкалем, перерыл весь гроб, стружки нетронутой не оставил.

— Хм, бутылка… еще бутылка… — бормотал он под нос.

И вдруг радостно крикнул:

— Ага-а-а!

Крышка гроба чуть не выпала у меня из рук.

— Нашел? — спросил я, затаив дыхание.

Ализас не ответил, сошмыгнув вниз, держа в руках что-то очень тяжелое, обмотанное холстиной. В другой руке держал большую темного стекла бутылку. Обернул все полами, прижал к животу:

— Ну, драла!

И первым бросился в дверь.

— Несем в малинник… Постой, может, лучше в овин? — сказал он, когда мы уже мчались по задам, не разбирая, где изгороди, где ворота. — Завтра осмотрим, теперь пора на молебствие… хватятся нас…

Находку мы спрятали у стены сарая, под жердями, где Повилёкас ставил зимою капканы на хорьков. Забросали соломой, поверх присыпали землей с огорода. Побежали назад, ко двору Андрулиса. Вскоре мы опять услышали густой, дрожащий голос Уршуле:

И люди вторили ей во весь голос:

— Ха, литанию уж пропели, кончается молебствие… — прошептал Ализас. — Пролезь поближе, выйди на свет, пой, чтобы все видели… А теперь отойди от меня, чтобы не оба разом…

Шмыгнул в толпу молящихся, дополз на коленях до самого крылечка и стал вторить горловым, прерывающимся от волнения голосом:

Какая-то бабенка у забора даже умилилась и вздохнула:

— Ниспошлет же иной раз господь дар духа святого и крапивнпку. Как ангельчик поет…

Кончилось песнопение, прозвучало последнее «аминь». Люди разошлись. А кругом уже совсем сгустились сумерки. Шла ночь, теплая, напитавшаяся потом земли ночь. Вечер не колыхнет ни одной веточки в садах, и в этой тишине, кажется, слышно, как распускаются набухшие яблоневые почки, пробуждается белый цвет вишни, пробиваются из-под земли упорные побеги пионов, раскидывает листья лопух и тянется вверх крапива, злобно топорща жгучую щетину. И только изредка то там, то здесь слышатся глухие шаги, придушенный смех или тихий возглас девки:

— Не балуй…

И опять тихо, опять тянет с лугов запахом испарений, прелой прошлогодней листвы, сырой древесины и парного молока. И опять:

— Говорю, не балуй!

Ализас только озирался кругом, насторожив уши, ощерив все зубы, как летучая мышь; то и дело пропадал он где-то в темноте и звал меня.

— Идем постращаем.

А потом, очутившись рядом, радовался:

— Четвертую пару застиг. И знаешь, кто? — затаил он дыхание. — Юозёкас с Дамуле!

— А ты хорошо видел? — не поверил я. — Может, это Повилёкас был?

— Скажешь тоже. Когда идет Повилёкас — за три загона слышно. А этот копается, как крот. Чуть не на головы им залез, а они молчат, ушами хлопают… Ну, погоди, завтра я его подразню. — И вдруг оборвал сам себя: — Ну, довольно, все равно всех не застигнешь, и спать пора. На рассвете приходи в сарай, деньги будем делить. Хотя тебе не деньги стоило бы дать, а палкой по башке! — добавил он сердито. — Чуть в штаны не напустил в клети. Мужик тоже…

— А ты?

— А что я?

— Чего ты зубами стучал, раз такой смелый?

— Это я-то? И вовсе не стучал. Только вот не знал, что гроб так близко к двери… Ну, ладно, идем, а то опять проспишь.

Повалился я на постель, решив всю ночь пролежать с открытыми глазами. Ну, может, и не совсем так, может, чуточку зажмуриться и полежать так, подумать о том, как Лявукас с ума сойдет, когда узнает, что может сделаться ксендзом, а мама скажет, что теперь, слава богу, не нужно ехать в Бразилию, теперь уж и в Литве Бразилия, а Тяконис вынет изо рта соломинку, плюнет и скажет, что больше он не пойдет трепать лен к Тяконису… нет, это отец так скажет, а Тяконис плюнет со злости… и сестра Маре плюнет, а я только полежу так и…

И вдруг я увидел, что Ализас стоит рядом — рассерженный и злой.

— Долго еще будешь валяться? — процедил он сквозь зубы. — Черт меня дернул связаться с этой соплей. И толкаешь его и дергаешь, а он храпит как ни в чем не бывало.

Волоком выволок меня на двор. Уже рассвело. Пели петухи, кое-где скрипели колодезные оцепы, хлопали двери хлевов. Деревня пробуждалась к новому дню.