Юозас Балтушис - Проданные годы [Роман в новеллах]

— Пусти… уфф… отдай… уфф…

— Ффу-у… сама пусти… ффу-у… отдай.

У ворот стояло несколько соседей… Из ближних садов высовывали головы ребятишки. Глядели и бабы со своих порогов. По всей деревне неслась веселая весть:

— Дирды делятся! Мамаша с Юозёкасом схватилась!

Кто может спокойно выслушать такую новость? Кто в деревне не прибежит поглядеть на редкое зрелище?

И шли многие, если не все. Отрывались от работы, бросив дела, забыв все беды и заботы. Это ли на уме?

Дирды делятся!

На три части раскололся дом. Потому на три, что старуха держалась за Салямуте, ей доверила свою старость, вместе они складывали свое добро. А перед ними стояли оба сына: один — женатый, занявший избу, другой — озлобленный, тяготившийся участью холостяка. Оба несговорчивые, неуступчивые, нетерпимые. Поэтому с утра до вечера на нашем дворе стоял галдеж. Никто ничего не делал, все только высматривали по углам, проверяли, сколько и чего нажито, куда и что положено, как положено, почему положено. А так как один другому и на волос не доверяли, то пригласили, навели всяких свидетелей — всё из людей свободных, праздных, потому что пришла пора косьбы яровых и разумные хозяева работали на полях, заранее отмахиваясь от неприятной канители. Старшим среди свидетелей был, конечно, Прошкус. После избиения Ализаса он чувствовал себя здесь как в собственном доме, пользовался кое-какими выгодами и даже пробовал покрикивать. Раскол семьи был для него сущим праздником. Всюду он был впереди, везде совал нос, всех вел за собой, а пуще всего норовил присесть к столу, набить рот сыром, колбасой. Не чурался он и рюмки, подавая пример другим свидетелям. Поэтому наша изба шумела, как потревоженное осиное гнездо, наполнилась семейной грызней и песнями свидетелей.

А уж сколько брани, споров, ругани и крика поднималось вокруг каждой малости! Решил Казимерас взять себе бревна, срубленные еще отцом и сложенные под навесом. Объяснял он это необходимостью строить избу себе и своей жене, потому что во что бы то ни стало женится.

Юозёкас вцепился в эти бревна зубами и ногтями и не думал уступать их.

— Доплатим деньгами, зачем бревна брать? — предлагала Дамуле. — Бревна оставь, мы будем строиться.

— Что вам строить? Заняли избу, а у меня крыши над головой нет.

— Мы будем строиться, — поддерживал жену Юозёкас, не обращая внимания на объяснения брата.

— Дай вам, так вы все захватите, — верещала Салямуте. — Вавилонскую башню себе стройте! Мамаша, ты тут старшая, скажи им, чтобы не трогали! Мне пригодятся эти бревна.

У старухи голова кругом шла. Хоть жила она в согласии с Салямуте, но и другие были не чужие. Старалась ни одного не обидеть, а кончилось дело еще худшей сварой.

Кое-как сладились: бревна оставили Казимерасу, сарай на снос отдали Юозёкасу, новая горница отошла Салямуте. Потом все шли в хлева. Тут опять беда — одному не хватило телки. Трое получают по телке, четвертому — нет. Судили и так и этак, ничего не выходит.

— Бери вместо телки хомут, — предлагала Дамуле Казимерасу.

— Какой хомут? — не понял тот.

— На перекладине в сенях висит, хороший хомут.

— Когда хороший, так чего он висит? — уставился на нее Казимерас. — Смеешься ты надо мной? Мы давно уж хомутом не пользуемся, левая клешня с трещиной… Сама бери вместо телки!

— Сама бери, — одобрил Прошкус, стоя в сторонке.

— Мне и телка пригодится.

— А мне и подавно.

Схватились не на шутку. Неизвестно, чем бы все кончилось, если бы не старуха. Вздохнула она, поглядела на детей, жалобно сказала:

— Коли такова божья воля, что уж поделать, возьму этот никудышный хомут себе.

— Как это себе, как себе? Взбесилась ты, мамаша! — раскричалась Салямуте. — Столько всякого дерьма набрала, куда ты денешь этот хомут?

Но старуха, видимо, твердо решила взять ненужную вещь.

— Сколько уж я стерпела обид, стерплю и эту, — сказала она, опустив глаза.

— Стерпишь, мамаша, — весело подтвердил Прошкус. — Человек ради чужих сколько терпит, а как же мать ради своего дитяти не стерпит? Все стерпит, все до капельки!

Салямуте фырчала, отводила глаза, Юозёкас счастливо улыбался, восклицал:

— Теперь дальше. Еще что осталось?

— Дальше, дальше, — одобрительно орал Прошкус.

Целыми днями шел раздел. Пока все поделили, пока проверили, пока каждый отвел скотину в свое стойло, пока из всех закоулков выволокли разную утварь и рухлядь и отдельно осмотрели каждую вещь, — все извелись, сбились с ног. Ходили с почерневшими лицами, с осоловелыми от бессонницы глазами, шатаясь, как после болезни, и злые, как осы. А делить еще было много чего, и все время находился новый скарб: в какой угол ни заглянешь — накоплено, навалено за многие годы всяких вещей, нужных и вовсе не нужных, отживших свое, но требующих дележа. И опять начинались крики, грызня и ругань. Когда под конец пришли в сарай делить сено, то уж не могли смотреть друг на друга, не содрогаясь от злобы и ненависти. А делить сено — новая трудность. Сначала стали делить охапками, но охапка охапке рознь: как ни старайся сравнять, как ни обивай граблями, глядь — одна вышла как будто подлиннее, другая покороче, но поплотнее, и вроде весит больше. Начнут ее обдергивать, а Дамуле шепелявит с обиженным лицом:

— Свою небось не общипывал, мою охапку щиплешь.

Положат ворошок назад, тогда уж Салямуте кричит:

— Конечно, все только Юозёкасу да Юозёкасу обжираться.

И опять крики, ругань, даже стены дрожат. Смеются, хохочут соседи, подшучивают подвыпившие свидетели.

А тут, как нарочно, во время этой дележки нашли засунутое в сено колесо. Кто засунул, зачем засунул — все молчат. Не знают, что и делать с ним. Колесо старое, обод рассохся, спицы расшатались, гроша медного не стоит, а все-таки колесо, не выбросишь. Слово за слово — решили завладеть этим колесом старуха с Юозёкасом, оба ухватились за него. И опять как угорелые носились по двору, потные, запыхавшиеся, ни на что не обращая внимания, как ни стыдил их Казимерас, как ни ругала Салямуте, как ни смеялись соседи. Однако ни один из приглашенных свидетелей не хотел вмешиваться, мирить мамашу с сынком, — всех удерживал Прошкус.

— Не наше дело. Наше дело смотреть, чтобы потом на суде быть свидетелями, когда они передерутся между собой.

— Они же не подают в суд.

— Передерутся — и подадут, запасайся только терпением.

Но вступить в драку им не пришлось, так как откуда ни возьмись в деревне появился Мендель со своей кривоногой сивкой. Увидел он схватку, даже полами замахал:

— Ой-ой, люди хорошие, шутки нехорошие… Сейчас я вас помирю, сейчас, сейчас, сейчас!..

И бросился к ним. Тут ему загородил дорогу Прошкус.

— Что ты лопочешь, жид? Куда лезешь? Смеяться вздумал над католиками?