Герогий Шолохов-Синявский - Горький мед

Я отрицательно качаю головой: нет, этого я не знал, а сам отчетливо слышу все, что происходит на площади перед правлением.

— …В хуторе должен быть единый гражданский комитет, куда войдут атаман и представители всех слоев населения без различия их сословного положения!.. — доносится с площади высокий, сочный и сильный голос. У меня мелькает мысль: это говорит тот, в бекеше и в пенсне. У Арсения Никитича голос послабее, пожиже… Ведь он недавно из тюрьмы и еще не набрался сил, чтобы говорить так отчетливо и громко.

Я не успеваю закончить свою догадку. Удар опрокидывает меня на каменную стенку, и я ощущаю тиной острый угол камня. Боль мгновенно зажигает во мне ответную безрассудную ярость.

Под долетавшие с площади крики «Долой!», «Неправильная!» я вскакиваю и прыгаю на Сему, стараясь схватить его за шею и двинуть кулаком в нахальное, спесивое лицо. И до чего же противны мне в эту минуту чернявые — густые брови Семы, злобно сведенные к переносью глаза, эмалевая николаевская кокарда на картузе.

Но тут обнаруживается, что драться я Совсем не умею, а лишь беспорядочно размахиваю кулаками, колочу по чем попало, а чаще всего по костистым Семиным локтям. И вдруг получаю очередной рассчитанный удар в грудь, да такой, что кажется, будто мне заткнули на мгновение дыхательное горло…

Будто сквозь вату слышу, как ветер доносит с площади крики «ура». Это, это, кажется, держит речь Арсений Никитич! Ну, конечно же, его голос…

— …Граждане казаки и солдаты! Вы скажите по совести: неужели вам не надоело воевать?

— Надоело!.. Кончать надо войну!

— Землю даешь! Хлеба! Мир!

Я снова остервенело кидаюсь на Сему. Мне кажется, это он или такие, как он, противятся тому, о чем кричит большинство народа на площади. Злость и протест против его насмешек и чванства помогают мне нанести, может быть, случайный удачный удар в Семин подбородок. Работа в ремонте с костыльным молотком все-таки пошла мне на пользу. Кривошеин едва удерживается на ногах.

Неизвестно, как ответил бы на мой удар Сема, возможно, этот удар был бы для меня последним, но тут Ваня Рогов, терпеливо наблюдавший за поединком, заметив, что я выдыхаюсь, поспешил мне на помощь.

Не зря швырялся он двухпудовой гирей и все время наращивал мускулы. По сравнению с ним Сема оказался сущим кутенком. Получив хороший удар под ложечку, Кривошеин свалился с ног…

И тут мы увидели: к нам бегут старики. Их было двое: в стародавних мундирах, с развешанными на груди георгиевскими крестами. Серебряные бороды их развевались по ветру.

— Стойте! Ах вы, идоловы деточки! Ах, жевжики! А ну-ка разойдитесь! — кричали они.

Я уже знал: со стариками шутки плохи. Я и Рогов мигом перемахнули через каменную стенку, но удивительнее всего — Сема Кривошеин, новоиспеченный юнкер и ревнитель казачьей амбиции, оправившись от удара, тоже вскочил и, подхватив под мышку шинель, пустился наутек.

Обежав прилегающий к правлению двор, мы с Роговым вновь очутились на площади и смешались с толпой. Я торопливо привел себя в порядок.

Выступал оратор с черной поповской, чуть ли не до пояса, бородой. Он ругал Арсения Никитича и большевиков, призывал голосовать за партию эсеров.

— Теперь крестьянам и казакам нужна своя власть! — надрываясь, кричал он, но мы его не слушали, искали глазами Арсения Никитича и дядю Афанасия.

Атаман и казаки затиснули их в самый угол крыльца. Вокруг оратора в бекеше терлись Маркиан Бондарев, Михаил Светлоусов и бакалейщик Расторгуев. Они подсовывали ему какую-то бумагу.

Под неистовые крики «Долой!», «Хватит — напановались!» розовощекий горожанин в бекеше сильным, красивым басом огласил список кандидатов, переданный ему Бондаревым и Светлоусовым. В него вошли все наиболее видные лавочники и многоземельные казаки и иногородние. И среди них каким-то непонятным способом затесался, допущенный в состав кандидатов наверное для виду, хуторской жестянщик, лудильщик котлов и самоваров — Серапион Костырин, пришлый мужичок неопределенного роду-племени.

— Пущай заместо большевика для вывески, — глубокомысленно заметил, выдвигая его кандидатуру, Михайла Светлоусов. И тут же выставил его на трибуне для всеобщего обозрения, чем окончательно смутил и расстроил замордованного нуждой невидного замухрышку кандидата.

Под не менее оглушительные возгласы и гвалт противной стороны Арсений Никитич наконец пробился к краю трибуны и, заметно задыхаясь и напрягая голос, огласил свой список — в нем первое место занимали самые захудалые иногородние и казаки. В списке этом наряду с бедным рыбаком Афанасием Байдой и батраком Санькой Пахомовым оказалась и учительница Софья Степановна. Я даже подтянулся на носках, услыхав ее фамилию.

Стали голосовать обыкновенным в то время поднятием рук. И тут поднялся такой шум и свист вперемежку с аплодисментами, что казалось, будто над площадью разразилась громом градовая туча.

Не скоро утихомирился митинг.

И здесь гражданин в бекеше опять взял руководство собранием в свои руки. Он был председателем митинга и проголосовал сначала за первый список. Поднялся лес рук. Ни о каких счетчиках в такой обстановке не могло быть и речи. И когда уже проголосовали «за», раздались отдельные выкрики:

— Долой кожедеров!

Гражданин в бекеше, очевидно придерживаясь правила «куй железо, пока горячо», ничуть не растерялся и с ходу проголосовал за второй список:

— Кто за кандидатов, выдвинутых представителем большевиков?

Взметнулся более густой частокол рук, но председатель митинга с картинным сожалением развел руками:

— Меньшинство! Итак, в состав Гражданского совета вошли представители всех слоев населения и всех партий, выдвинутые по первому списку.

И снова крики, гам и свист прокатились над площадью…

Толпа шумела и волновалась до самого вечера…

Через два дня поздней ночью возвратился из города отец. Сестры давно спали, а я, разбуженный шумом, лежа в кровати, прислушивался к разговору.

Мать встретила отца вздохами и ахами:

— Ты же обещал обыденкой справиться. Я уже думала, что случилось. Был у Игната?

— Был.

— Ну и что? Что он посоветовал?

— Да что… Он сам между двух огней. На демонстрации ходит. Как дежурство на переезде кончит, так и — в город. С флаком и леворвертом за голенищем. А Катюшка его на базаре молоком торгует. Город кипит, как котел, ничего не разберешь.

— Как будем жить? — назойливо допытывалась мать. — Дадут нам земли? Или в Расею поедем?

— Насчет земли пока ничего не слыхать. Какая уж тут земля, — вздохнул отец. — Еще не известно, что будет. Игнат сказывал: буржуи опять силу взяли. Как бы опять не пришлось воевать, только промежду собой.