Абдурахман Абсалямов - Вечный человек

Вдруг откуда-то появилась маленькая Римма с цветами в руках. «Папочка, зачем ты плачешь? Кто тебя обидел? Не плачь, возьми цветочки…» — «Спасибо, дочка! Ты надела бы шапочку, а то очень жарко, как бы солнце не напекло тебе головку…» В ту же секунду солнце превратилось в страшный огненный шар. Шар стремительно приближается к Назимову, опаляя окрестности. Все вокруг горит, обугливается. «Воды! Каплю воды! Пить, пить!» — стонет Назимов. И вдруг — видит себя уже во Владивостоке, на берегу моря. Под руку с ним идет Кадрия. У пирса стоит океанский теплоход. «Баки, милый, — беспокоится Кадрия, — в море страшно. Ты не утонешь?» — «Нет!» — громко отвечает он. И в ту же минуту погружается на дно. Кругом зеленая вода, рыбы. Мимо проплывают морские коты, акулы. Одна из них широко раскрывает огромную пасть и несется прямо на него. Сейчас проглотит! «А-а-а!»

Вдруг среди стайки рыб появляется Кадрия. Она укоризненно смотрит на него. И уже не рыбы вокруг Кадрии. Это — другие, незнакомые женщины. Их много, тысячи.

«Так-то ты защищаешь нас? — гневно говорит Кадрия. — Где твоя клятва разгромить врага? Эх, ты! — Кадрия ударила его по щеке. — Вот тебе, трус! — пощечины сыплются одна за другой. — Я верила в тебя, а ты…».

Назимов от боли и обиды закричал изо всех сил: «Кадрия, за что? Перестань! Я ни в чем не виноват перед тобой!»

Николай Задонов, лежавший рядом, тряс Баки за плечо:

— Борис, чего ты кричишь? Бредишь, что ли? Проснись, Борис!

Назимов, не открывая глаз, продолжал стонать. Ганс тоже проснулся. Он ощупал лоб Назимова.

— У парня дела плохи. Заболел.

Задонов сел, огляделся по сторонам. В полумраке отовсюду доносились стоны, выкрики заключенных, метавшихся в бреду.

— Этак полбарака завтра не встанет, — сокрушался Николай. В бессильной ярости он сжал кулаки. — Палачи, гады! За что губите людей?..

На медицинскую помощь нечего было рассчитывать. «Нет ли врача среди заключенных? — мелькнуло в голове Задонова. Но он тут же отогнал эту мысль. — Что может сделать врач без лекарств, без инструментов?»

— Воды, воды! — стонал Назимов.

Достав из-под изголовья консервную банку, с которой не расставался, Задонов, с трудом ступая между спящих вповалку людей, кое-как добрался до бака. Но в нем не было ни капли воды. Тогда Николай направился в умывальную, нацедил воды из крана.

Он смочил больному губы, лоб. Теперь Баки стонал тише. Николай знал: в прошлом приятель его никогда не болел тяжело. Значит, организм у него крепкий. «Может быть, завтра полегчает», — успокаивал себя Задонов. Надо лечь, иначе и сам обессилеешь. Место его уже было занято. Он насилу втиснулся между спящими.

На рассвете температура у Назимова немного спала, дыхание стало ровнее. Баки очнулся. В голове туман, все же он отчетливо сознавал, где находится. Положение его почти безнадежно. Когда температура опять начала подниматься, он с ужасом подумал: «Кажется, всё».

Впервые за вес время страданий в плену у него навернулись слезы.

— Николай, — позвал он друга. — Если сумеешь вернуться на родину, передай моим… Скажи Кадри и всем… ты знаешь, я не был предателем!

Наутро Назимов уже никого не узнавал, даже Задонова и Ганса, часто склонявшихся над ним. К счастью, в этот день заключенных еще не погнали на работу.

За ночь что-то произошло с пленниками. При раздаче завтрака хотя и возобновился галдеж, но он уже не был таким возбужденным и озлобленным, как вчера. Людям будто совестно стало друг перед другом. Здоровые с участием смотрели на больных, метавшихся в бреду.

— Я пойду разузнаю, нет ли среди заключенных врача, — вызвался Ганс.

Вернулся он опечаленный.

— Заболело больше половины барака, — говорил он упавшим голосом, — Врача нигде не нашел.

Именно в эту минуту к ним пробрался мужчина, невысокий, лет пятидесяти, кареглазый, с густыми, уже седеющими бровями. Красный треугольник с буквой «Ч», пришитый к груди его куртки, свидетельствовал, что это был чешский политзаключенный.

— Друг? — спросил он у Задонова на чистом русском языке, указав на Баки.

— Да, — подтвердил Николай. — Заболел вот. Лекарство бы…

Чех отрицательно покачал головой и тихо, медленно, как бы взвешивая каждое слово, заговорил:

— Если ваш друг сам не выздоровеет, ему не поможет никакое лекарство. Поняли меня?.. Ведь в Бухенвальде нет больных. Есть лишь живые и мертвые. Так сказал штандартфюрер СС Кох.

Открытое ив то же время строгое лицо чеха было мужественным и спокойным. Он предпочитал говорить только правду, хотя и суровую. Не зная, что ответить, Николай в замешательстве взглянул на Ганса. Тот по-немецки стал о чем-то просить чеха.

— Я думаю, вы поняли меня? — не слушая Ганса, опять обратился чех к Николаю. — Состояние больного тяжелое, но, мне кажется, его организм выдержит. Пусть лежит. Не беспокойте его. — И он направился к другим больным.

Это был штубендинст — староста — флигеля «Б» семнадцатого карантинного блока Йозеф. Кем он был до того, как попал в лагерь, за что фашисты посадили его — этого Задонов пока не знал. Однако значок политического заключенного не позволял думать о чехе плохо. Правда, в лагере нельзя с первого взгляда верить человеку. Одежду стой или иной нашивкой может надеть любой заключенный. К тому же ни для кого не было секретом, что гитлеровцы назначали старостами блоков и флигелей верных им людей. Кроме того, известно было, что лагерное начальство широко использовало в своих интересах «зеленых»! то есть уголовников, бандитов. Людей с зелеными треугольниками на груди было вполне достаточно в лагере.

В обед Задонову не удалось раздобыть даже полчерпака супа. Теперь он сидел, горестно прислушиваясь, как дневальные гремели пустыми суповыми бачками. Ему было вдвойне тяжело оттого, что он ничего не может дать больному товарищу. Николай видел, как многие заключенные, тоже оставшиеся без обеда, поодиночке тянулись к помойным ямам. Ради себя он никогда бы не пошел туда. Но для товарища…

Он уже хотел было подняться с места, вдруг снова появился староста барака Йозеф.

— Вот, дадите больному… — он протянул Задонову кусочек хлеба, намазанный маргарином.

— Что это? — недоуменно посмотрел на него. Николай, не веря своим глазам.

— Лекарство, — сухо ответил штубендинст и ушел.

На следующий день, вечерей, когда наступила темнота, Йозеф принес целый котелок баланды.

— Ему надо окрепнуть, — кивнул он на лежавшего Назимова. — Пища — единственное лекарство для него.

— Вы что, отдаете свой паек? — Николай взглянул прямо в глаза чеху. Ему хотелось как можно глубже посмотреть в душу этого человека, разгадать подлинные его мысли.