Абдурахман Абсалямов - Вечный человек

— Это неважно, чей паек, — сказал Йозеф, нахмурив брови.

Задонов сжимал обеими ладонями теплый котелок. Лицо его странно вытянулось, челюсти сами собой лихорадочно двигались. Правда, сегодня Николай сумел получить свою порцию супа, но больше половины котелка скормил Назимову, поэтому чувствовал сейчас зверский голод. Задумавшись, он не замечал, как за спиной у него десятки людей следили жадно поблескивающими, голодными глазами: отдаст он суп больному или не удержится, начнет хлебать сам. В последнем случае у него могли выхватить котелок более сильные заключенные. Заглушив адскую боль в желудке, Задонов глубоко вздохнул и, поддерживая голову Назимова, поднес к его губам котелок. Лагерники, наблюдавшие за ним, медленно побрели к своим углам, глотая на ходу слюну.

Кто возьмет на себя смелость судить, какое из человеческих чувств наиболее сильное и острое? Не вернее ли будет сказать, что попеременно верх берет то одно, то другое, то третье чувство, в зависимости от места, времени и душевного состояния человека.

Сегодня все существо Баки пронизывало радостное ощущение выздоровления. Это ощущение было таким огромным и наполняющим, что Баки, казалось, совершенно забыл о том, где он находится. Еще бы! Разве это не настоящее чудо и счастье, что он выздоравливает именно здесь, в Бухенвальде, где все делается для того, чтобы истребить как можно больше людей?! У этих несчастных людей зачастую не остается даже искры надежды, ибо над ними витают тысячи смертей.

Две недели Баки боролся со смертью, не понимая, где он находится, что творится с ним. В бреду он валялся на голом и холодном полу. Все его лекарство — сырая вода в консервной банке да баланда, которую приносили товарищи. Он не знал счета времени: иногда минута казалась ему вечностью, а порой целая неделя незаметно проваливалась в какую-то пропасть. Ему казалось еще, что он лежит здесь очень-очень давно, и будет лежать бесконечно… И вдруг — выздоровление! Он по-детски ликовал, ощущая, что крепнет день ото дня. Баки почти не думал о том, что впереди его ожидает множество испытаний еще более жестоких, что полную чашу горя ему предстоит испить до дна. Это не смущало Баки, хотя он знал, что Бухенвальд не больница, откуда можно выписаться после выздоровления. Желание выжить в этом аду, вера в свою «вечность», еще более окрепшая в нем после болезни, — были настолько сильны, что никакие бедствия не страшили.

В окно барака заглядывает солнце. На пол падает тень от проволочной изгороди. Тень колючей проволоки должна бы напомнить Назимову о фашистском концлагере, о том, что он бессрочный узник. Но Баки словно не замечает эту зловещую тень, как не видит он и больных, валяющихся на голом полу, как не слышит их стонов, проклятий, рыданий. Он видит лишь яркий свет солнца и чувствует, как этот свет согревает его грудь, наполняет ее живительным теплом.

Назимов сознавал, что выздоровлением своим обязан прежде всего друзьям, что он неоплатный должник перед ними.

Взгляд его рассеянно бродил по бараку. Народу заметно убавилось. Баки не спрашивал, куда девались люди, ибо сам видел, как по утрам дежурные выносили десятки трупов. Живые продолжали двигаться как тени — одни высохли, другие неузнаваемо опухли. Задонов и Ганс тоже сильно сдали.

«И эти люди помогали мне», — подумал Назимов. Исхудавшей рукой он обнял за плечи только что подсевшего к нему Задонова.

— Спасибо, друг — сдавленным голосом проговорил Баки, в горле у него встал комок.

Задонов, не ожидавший такого проявления чувства, даже растерялся. Он по привычке сложил губы трубочкой, но из-за того, что усы у него сбриты, в лице не стало прежней выразительности. Должно быть, он и сам почувствовал это, скороговоркой пробормотал:

— Вот черт! Если так пойдет дальше, ты скоро целоваться полезешь, словно баба. Не люблю я такие сентиментальные арии.

Назимов тоже устыдился своей слабости. Опустив голову, молча уставился на пол. Задонов тронул его за плечо:

— Сумеешь выйти из барака? Тебе надо подышать свежим воздухом. Хватит, достаточно валяться…

Он помог Баки выбраться наружу. Они уселись неподалеку от дверей барака. У Назимова мелко дрожали колени, чуть кружилась голова. При дневном свете Баки лучше рассмотрел, как сильно похудел и постарел его друг. Под глазами у Задонова багровые пятна; уши как-то сморщились, стали походить на жухлый лист; безусое лицо было жалким.

Несколько минут они сидели молча, глядя на мрачное здание крематория. Во дворе его, под навесом, штабелями сложены трупы: жертв в лагере было столько, что мертвецов не успевали сжигать.

— Пока ты болел, в нашем бараке умерло около ста человек, — задумчиво проговорил Задонов. — В остальных бараках еще больше.

Назимов невольно вздрогнул. Ведь вполне могло случиться, что и он сейчас лежал бы там, в той страшной поленнице, приготовленной для сожжения. И снова его захлестнула волна благодарности к другу, глаза повлажнели.

Николай сурово одернул его: — Ну тебя! Не разводи сырости, и без того муторно на душе…

Затрещало в репродукторе на столбе. Чей-то голос властно прохрипел:

— Лагерный староста, быстро к воротам! Потом уже другой голос приказал какому-то оберштурмфюреру немедленно явиться к коменданту лагеря. Через несколько минут — новый приказ:

— Двое носильщиков, за трупом! К воротам, бегом!

— Здорово командуют, — зло усмехнулся Назимов.

— Это еще что… А вот как выкликнут твой но-» мер да прикажут: «Ан шильд драй», тогда… — Задонов сделал губы трубочкой, — фьють… Капут, одним словом.

— Не понял, — ответил Назимов.

— То-то, не понял. Пока ты болел, мы тут во всем разобрались. Когда нас гнали сюда, видел недалеко от проходной эсэсовскую канцелярию? В ней — пять окон. Над каждым — щит с огромной цифрой… Так вот, к первому и второму окну вызывают тех, кого надо послать на работу, к четвертому — кого отправляют в этап, к пятому подходят больные, чтобы получить направление в ревир — в лазарет… Ну, а к третьему вызывают тех, кого решили стукнуть. Понял?.. — И Задонов смачно сплюнул.

— Да? А я-то думал, что-нибудь приятное скажешь, — стараясь быть спокойным, ответил Назимов. И вдруг спросил — А сводки с фронта передают здесь?

— Бывает, что треплются, — нехотя проговорил Задонов. — Как всегда, хвастаются победами. А я, дружище, сердцем чую… — Задонов снизил голос до шепота. — Скоро они заиграют похоронный марш и объявят траур покрепче, чем в конце прошлого года, после поражения на Волге… Знаешь, есть слух, будто наши взяли Мелитополь, Днепропетровск… ну и Днепродзержинск. Если это верно — значит, наши и Днепр форсировали…

— Кто сказал? От кого слышал? — Назимов вцепился в плечо Николая, пораженный тем, что в лагерь могут проникать такие слухи.