Абдурахман Абсалямов - Вечный человек

А у дверей не прекращалась ожесточенная потасовка. Она бушевала довольно долго. Наконец уголовники были вынуждены снова отступить. На земле у дверей поблескивали выбитые из их рук ножи, кистени.

Внутри барака вспыхнула междоусобица: бандиты обвиняли друг друга в неудаче. Началась драка, полетели какие-то тяжелые предметы. Но к дверям уголовники больше не решались подходить. Бандиты самоуверенны и нахальны, когда им не оказывают сопротивления. Но они превращаются в подлых трусов, как только почуют силу противника. Так случилось и сейчас. Постепенно шум в логове уголовников стал утихать, пока не замер окончательно.

Подпольщикам было приказано потихоньку расходиться. Рассвет уже близок, теперь «зеленые» не рискнут высунуть нос.

У себя в бараке Сабир освежил лицо и голову холодной водой. Настроение у него было превосходное, боль почти не чувствовалась, хотя синяков и шишек У Сабир а хватало.

— Ну вот, стоило хоть немного выместить зло, сразу дышать стало легче, — возбужденно говорил Сабир Борзенкову.

На лице Андрея не было и царапины. А ведь это он сокрушил нос вожаку уголовников.

— Андрей, слышь, займись-ка ты со мной боксом. За это я всегда буду брить тебя вне очереди, — весело шутил Сабир.

Поцелуйкин прибыл в Бухенвальд из Парижа вместе с французскими заключенными. Белоэмигрант» ярый враг Советской России, Поцелуйкин был арестован гитлеровцами за крупную валютную аферу на черной бирже и брошен в тюрьму, а затем отправлен в Бухенвальд. Он боялся немцев, но вражды к ним не испытывал, ни в чем их не винил. Поцелуйкин верил, что со временем, когда погода переменится, он сможет найти общий язык с гитлеровцами: нынче они заточили его в лагерь, но кончится война — и деловые люди всего мира поймут друг друга. И в то же время Поцелуйкин знал, что никогда не простит своих обид советской власти, вышвырнувшей его из России, отобравшей заводы у его отца.

В душу человека трудно проникнуть. Лагерная полосатая роба и деревянные башмаки маскировали прошлое Поцелуйкина. В Бухенвальде он выдавал себя за советского подданного и прикидывался каким-то блаженным, — это давало ему возможность более или менее свободно общаться с большинством русских лагерников. Сначала он думал, что советские военнопленные, испытав смертельные муки, преследуемые голодом и страхом, отвернутся от своей родины, проклянут ее. Но когда Поцелуйкин осторожно начал нахваливать прелести «свободной жизни» в Европе, один из русских солдат, не говоря ни слова, так двинул его по физиономии, что у агитатора чуть не выскочили глаза. За распространение склоки и свары между лагерниками Поцелуйкину однажды ночью так намяли ребра, что он потерял охоту сеять смуту, изменил свою тактику.

Обстановка показала ему, как надо теперь держаться. Он постоянно видел, что в неволе русские стараются по силе возможности помогать друг другу: они любят собираться в кружок, разговаривать о своей стране, о фронтовых событиях. Поцелуйкину казалось странным, что почти никто из них не верит воплям гитлеровцев о блестящих победах германских войск. В ответ на похвальбу фашистов кто-нибудь из русских нет-нет да и завернет такое соленое словечко, что хоть падай. Поцелуйкину очень хотелось тут же выдать охране наиболее языкастых «краснопузиков», пусть их живыми поджарят в крематории. Но коварство и подлость в нем отлично сочетались с трезвым расчетом. Ведь гитлеровцы не амнистируют его за какой-нибудь десяток выданных рядовых заключенных. Он так и станется мелкой сошкой. А положение разоблаченного доносчика безнадежно в лагере. Он не проживет лишнего дня.

Нет, стрелять, так уж в матерого зайца; ходить, так с козыря покрупнее. Таков был жизненный девиз Поцелуйкина. Он решил выжидать удачи. И когда уверится, что выследил редкую дичь, тогда вступит в прямую связь с гестапо.

Еще в дни карантина Поцелуйкин наметанным глазом быстро выделил из тысячной толпы заключенных Назимова и Задонова, немецкого учителя Ганса и пражского рабочего Йозефа. Он внимательнее, чем за остальными, следил за ними, прислушивался к их речам. Именно эти четверо раньше других узнавали фронтовые новости и передавали их другим. Все желания Поцелуйкина сводилось к тому, чтобы втереться в доверие к этим людям, разнюхать их тайны, скрытые за семью печатями. Он начал заводить патриотические разговоры. Старался быть услужливым. Но никто из четверых не желал сближаться с ним. Да и во всем карантинном бараке он нашел каких-нибудь двух-трех человек, готовых мириться с его словоблудием.

По окончании карантина Поцелуйкина определили в сорок четвертый блок. Он был очень расстроен тем, что его разлучили с Задоновым и Назимовым и не преминул разузнать, в какой барак поместили Баки. Во время болезни Назимова он специально навещал его, надеясь, что больной в бреду проговорится о чем-нибудь важном. Затаив дыхание, он ловил каждое слово Назимова, запоминал имена. Но о самом нужном — о существовании подпольной организации — Назимов так ничего и не сказал. Неужели он не связан с ней? Ведь в существовании тайной антифашистской организации лагерная администрация почти не сомневалась. Гестаповские ищейки все больше бесновались, убеждаясь в своем бессилии раскрыть заговор. Велика была бы честь Поцелуйкину, если бы ему посчастливилось быть удачливее самих гестаповцев.

Но удача не приходила. Оставалось одно: «Ждать, ждать! Если не сейчас, то когда-нибудь должно же улыбнуться счастье», — подбадривал себя Поцелуйкин.

И он не обманулся. Вдруг и на его улицу пришел праздник. Случилось это так неожиданно, что он даже растерялся. И было от чего. Разве мог он подумать, что средь бела дня, под носом у эсэсовца какой-то «малохольный» примется чуть ли не в открытую зазывать лагерников в какую-то подпольную бригаду! Правда, агитатор не разговаривал с Поцелуйкиным, но это было даже к лучшему. Ведь когда игра пойдет к развязке, гестаповцы не станут деликатничать и выискивать правого и виноватого. «Говорил с тобой подпольщик?» — «Говорил». — «Становись к стенке!» — «Да ведь я того… Я же вам и донес об этом». — «Становись, становись! Некогда с тобой валандаться!» Поставят — и с богом, получай свою пулю. Достаточно того, что агитатор совращал одного из дружков Поцелуйкина, призывал записаться в отряд.

Услыхав такую новость, Поцелуйкин чуть не подпрыгнул. Он плотоядно потер руки. Зеленоватые, кошачьи глаза его хищно прищурились, затерялись в морщинистых складках кожи. Нос еще более заострился.

— Ты, Серафим Мартынович, того… — предупреждал дружок, — не подумай, ради бога, что я и взаправду записываюсь к ним. Я же только выслушал и сейчас же к тебе.