Абдурахман Абсалямов - Вечный человек

— Не бойся, — успокаивал Поцелуйкин. — Пока я с тобой, не пропадешь… Но смотри у меня, не вздумай вертеть хвостом… Сам знаешь… — и его глаза-щелочки холодно блеснули. — Без меня ни шагу. Сгинешь!

Но торжество Поцелуйкина оказалось недолговечным. Буквально на следующий же день приятеля его включили в этапную команду и увезли из Бухенвальда, а куда — неизвестно. Агитатор больше не появлялся в сорок четвертом бараке. Это привело Поцелуйкина в замешательство. «Должно быть, эсэсовцы и без меня все разнюхали и подпольщика этого загребли. Что же делать? Свидетелей больше не осталось. Сам Поцелуйкин агитатора не видел, в лицо не знает, стало быть указать на него не сможет, если он даже и остался на свободе. Пойти к гестаповцам и просто так, на словах сказать обо всем? Не поверят! Да если и поверят — много ли выгоды? Прикажут: «Ищи, коли сам донес». А не найдешь — опять же собственная башка может полететь. Нет уж, видно, терпеть надо. Больше терпел.

Поцелуйкин и раньше знал, что Задонова перевели штубендинстом в восьмой, детский барак. «Как могли эсэсовцы поставить флюгпункта штубендинстом? Тут что-то темно», — волновался Поцелуйкин. «Не здесь ли зарыта собака?» Эти мысли отняли у него покой. «Дай-ка сам наведаюсь к этому парню», — решил он и отправился в восьмой барак.

Но к детям его не пустили, какие-то двое дневальных сказали, что подозревается эпидемия и потому в бараке введен карантин. Если бы Поцелуйкин знал, что в это самое время в бараке идет учеба, а люди, не пустившие его в барак, стоят на часах по приказанию подпольной организации, он бы опрометью бросился в комендатуру. Все же тот факт, что не пустили в барак, сильно заинтриговал Поцелуйкина.

Где искать разъяснений? Провокатор наугад направился в сорок второй блок, к старому знакомому — Назимову. Здесь Поцелуйкину никто не помешал войти в барак. Но Назимов встретил непрошенного гостя угрюмо, нехотя пожал угодливо протянутую руку.

— Чего такой мрачный? — спросил Поцелуйкин. Он не сводил пронзительно-колючих глаз с Назимова. На нем, вместо полосатой робы с меткой флюгпункта, был черный китель! Что за наваждение? Немцы простили и этого флюгпункта, сделали его уборщиком барака. Это невероятно. Нет ли тут чего-нибудь такого?..

— Веселого мало, — по-прежнему угрюмо ответил Назимов.. — Болезнь все еще не проходит. А ты, вижу, доволен чем-то?

— Еще как доволен! — Поцелуйкин с таинственным видом огляделся по сторонам, снизил голос: — Наши-то в хвост и в гриву колотят супостатов. Там, — он показал головой куда-то в пространство, — новую партию пленных пригнали. Они и рассказали. Германцы будто бы везде отступают.

— Тем, кто отступает, редко удается брать пленных, — заметил Назимов, разгадав уловку шпика.

— Хи-хи… Вы уж скажете… — тоненько засмеялся Поцелуйкин. — Я ведь не военный человек, в таких тонкостях не разбираюсь. Всю жизнь на счетах щелкал. — Он снова оглянулся. — Как бы там ни было, только плохи дела у фашистов…

— Что-о?! — заорал Назимов. — Ты тут какую-то агитацию разводишь. А ну пошли к штубендинсту. У тебя, я вижу, спина чешется. Пусть попарят розгами.

Не ожидавший такого оборота, Поцелуйкин побледнел, стал заикаться:

— Ты того, не ори… Я ведь так… Не очумел еще… Э-э-э… Да ты что, русскую душу хочешь загубить?..

— Пошли, пошли! — тянул его за рукав Назимов. — Там проверят, какой ты русский. Тут кое-кто тебя и в Париже видел.

Выведя Поцелуйкина за порог, Назимов изо всех сил пнул его в зад и захлопнул дверь.

Поднявшись с четверенек, Поцелуйкин испуганно посмотрел на дверь и вдруг припустился бежать. «Говорит, в Париже… Не дай бог! Нет, нет… Если в блоке узнают, что я эмигрант…»

Отдышавшись и пересилив испуг, Поцелуйкин принялся ругать себя последними словами: «Чего перетрусил? Что он может сделать?» Но потом снова впал в сомнения: «Нет, с этим монголом (так он называл Назимова) нельзя шутить. Он не так глуп. Неплохо бы проучить его».

Ночью Поцелуйкин сквозь сон услышал, как из их барака осторожно, стараясь не шуметь, один за другим выходили люди и почему-то долго не возвращались. Он долго ворочался с боку на бок, но так и не дождался, когда они вернулись: сон опять одолел его.

Утром ему бросились в глаза распухшие губы фризера.

— Кто это тебя разукрасил? — с безразличным видом спросил он Сабира.

— От Дубины досталось, — нехотя ответил Сабир и поспешил отойти.

— Хи-хи… Дубина… — рассыпался мелким смешком Поцелуйкин. — Но я-то не совсем дубина! Кое-что и сообразить могу.

Он все же пронюхал, что ночью кто-то бил уголовников. Эта новость совершенно лишила его покоя. Он не находил себе места. «Организация… Ей-ей, организация! Одиночки на такое никогда не рискнут».

Есть поговорка: коль собака не напакостит, у нее нутро заржавеет. Поцелуйкин все же не выдержал… Разве можно упустить такой случаи. Пусть рискованно! Пусть не все еще ясно! Промедлишь — совсем останешься на бобах. Он забился в укромный уголок и принялся строчить свой первый донос.

Подпольщики, которым было поручено следить за Поцелуйкиным, еще днем обратили внимание, что он чем-то сильно возбужден. Ночью они осмотрели его одежду. В кармане был обнаружен длинный список фамилий и донос.

Утром Поцелуйкин вскочил с нар, поспешно оделся и, не дожидаясь поверки, быстрым шагом направился в комендатуру. Когда он пересекал апельплац, его остановили лагершуцы, спросили, куда он идет. Поцелуйкин забормотал что-то невнятное. Тогда один из лагершуцев схватил его за шиворот, негромко, но раздельно произнес:

— Ты вор!

По неписаному лагерному закону вор подлежал смерти. Поцелуйкин ужасно побледнел.

— Нет, нет. Я ничего не крал…

Но ему не дали говорить. Схватили с обеих сторон под руки, привели обратно в сорок четвертый блок, затолкали в умывальную комнату. Один из лагершуцев вытащил из его кармана бумагу:

— Что это такое?

На лбу Поцелуйкина выступил холодный пот. Но он быстро овладел собой, нагло ответил:

— Сами не видите? Какой же я вор? Не мешайте мне работать. Я на вас пожалуюсь господину начальнику лагеря…

В это время открылась дверь, в умывальню вошли несколько человек русских заключенных. Поцелуйкин осекся на полуслове. Это тебе не лагершуцы!

Трое из вошедших шагнули вперед. Другие остались у двери. Лагершуц передал одному из троих отобранную у Поцелуйкина бумагу.

Все трое пробежали глазами донос, список. Тот, что стоял в середине, — он был выше других, на лице у него шрам, — сурово сказал:

— Слушайте, Поцелуйкин! Вы стоите перед советским судом.

— Что, что? — встрепенулся шпик. — Как вы сказали?

— И обвиняетесь в самом тяжком преступлении, — продолжал человек со шрамом. — А именно: в предательстве. Вина ваша доказана изъятым у вас доносом и списком преданных. Оба документа вы написали собственноручно. Что можете сказать суду? Признаёте себя виновным?