Илья Эренбург - Жизнь и гибель Николая Курбова. Любовь Жанны Ней

Рассказав о страшной ночи, о борьбе в кабинете, о том, как она нашла труп отца, Габриель замолкла. Председатель спросил ее, не хочет ли она еще что-нибудь добавить? Тогда слепая сказала:

— Я хочу спросить, где моя кузина? Не убили ли и ее? Она исчезла как раз в ту ночь. Она не сказала мне о своем отъезде.

Но господин Альфонс Кремье ничего не ответил ей. Он предложил сторонам задавать вопросы свидетельнице. Прокурор брюзжащим голосом проворчал:

— Скажите-ка, свидетельница, ведь вашей кузине жилось хорошо? Могли ли у нее быть причины чувствовать себя недовольной вашим покойным родителем?

— Я не знаю. Я очень глупая. Я не знаю жизни. Но я думало, что в жизни не может быть хорошо. Когда Жанна прибегала ко мне, у нее были мокрые щеки.

Прокурор ждал совсем другого ответа: он ведь помнил показания Гастона Пу. Предвидя, что защитник может выскочить с этим странным исчезновением племянницы убитого, он хотел застраховать себя. Показание слепой его раздражило. Он даже сломал карандаш. Правда, все это не меняет сути дела, но защитник теперь сумеет на одну минуту занять присяжных какой-нибудь идиотской версией. Прокурор знает характер адвокатов: это глупый и подлый характер.

Наступила очередь задавать вопросы защитнику. Господин Амеде Гурмо торжественно вытащил припрятанную карту и, так как карт у него было очень мало, даже эта казалась ему козырной.

— На чем вы основывались, свидетельница, утверждая во время следствия, что обвиняемый и убийца не одно и то же лицо?

— Я слышу это. Вы должны мне верить. Я слепая. Я хуже всех. У меня глаза не такие, как у вас. Но я слышу людей. Я не знаю этого человека. Но я знаю, что не он был в кабинете. Тот иначе ступал, совсем иначе. Может быть, я говорю глупости, но я даю вам слово, что это не он.

Да, конечно, показания Габриели не были вескими доводами. На основании их трудно было осудить или оправдать человека. И все же господин Амеде Гурмо не ошибся, считая эту карту козырной. Наступила тишина. Если бы прокурор оставил лист бумаги, мешавший ему видеть происходящее кругом, он бы не узнал зала. Он бы лишний раз убедился в преступной легковерности людей. Разве слова слепой опровергают факты? Разве записка перестает быть запиской? Почему же присяжные начали шептаться? Почему по всему залу прошел сочувственный гул? Почему задорно, петушком оглядывал поле битвы господин Амеде Гурмо? Настроение публики явно переменилось. Глаза, направленные на Андрея, любопытные и недоумевающие глаза, потеряли недавний злой блеск. Кто-то даже шепнул своему соседу:

— А вдруг это судебная ошибка?..

Происходило нечто непонятное. На чашу весов упали бездоказательные слова какой-то слепой девушки, и что же — они перетянули другую чашу, отягченную всей тяжестью и макинтоша, и фотографии, и синих папок следствия. Учитывая это немое, однако выразительное напряжение, господин Альфонс Кремье лениво думал: что ж, может быть, его и оправдают. Это хорошо. Сегодня чудная погода. Он пойдет домой. А господин Альфонс Кремье тоже поедет домой к жене, к детям. Вот только бы не забыть: он обещал купить дочке ракету.

Габриель все еще стояла. Кажется, это общее смятение исходило от нее. Через нее май проник в темный зал, где нудно зевали лавочники и ломался дурак в оперном балахоне. Май напомнил о себе. Май требовал оправдания. Май требовал жалости и любви. Это была очень важная для исхода всего процесса минута.

Потом Габриель увели. С ней ушло навязанное этим людям напряжение. Они снова погрузились в параграфы законов и мелкие препирательства. Однако господин Амеде Гурмо не терял теперь надежды на мягкий приговор. Если слепая произвела на всех такое впечатление, то что же будет дальше? Ведь главное впереди. И, задорно поглядывая на прокурора, господин Амеде Гурмо обратился к суду с просьбой допросить новую свидетельницу, жену подсудимого, только что приехавшую из Москвы.

Прокурор, злобно ощерясь, все же не возразил. Он был смущен этим неожиданным ходом адвоката. Но гораздо более сильное впечатление произвели слова господина Амеде Гурмо на самого подсудимого. Жанна! Это приехала Жанна! Она пришла сюда. Ее могут сейчас арестовать. Он ее увидит. Он увидит смуглое лицо, черные глаза. От волнения Андрей прикрыл лицо рукой. Он никак не мог решиться взглянуть на дверь. Он уже видел Жанну. Он был с ней. Он очнулся от страшного кашля.

Перед столом председателя стояла Аглая.

Андрей вздрогнул. Это было невольным выражением отчаяния. Дрогнул и весь зал, но дрогнул от смеха. Лорнетки, оставив Андрея, переменили направление. Еле сдерживался и сам господин Альфонс Кремье, чтобы не рассмеяться. Адвокат же хвастливо ухмылялся, как директор цирка, выпустивший на арену особенно смешного клоуна. Аглая ему казалась созданием его рук.

Да, она действительно была смешна, смешна до спазм хохота, смешна до слез, до больших человеческих слез. Грязная, заплатанная салопница все в той же неописуемой шляпке, она производила впечатление карнавальной шутихи. Аглая стеснялась. Аглая была напугана и балахоном, и мундирами, и торжественностью обстановки. Она кланялась всем: председателю, адвокату, присяжным. Она поклонилась даже курьеру с малиновыми галунами. Она кланялась низко, почти в пояс, и виноградная гроздь на ее шляпке глупо качалась. Она кашляла, но даже это казалось публике смешным. Не дожидаясь вопроса председателя, она по-русски сразу обратилась ко всем:

— Христа ради, простите вы его.

Напрасно господин Альфонс Кремье дребезжал звоночком: смех не замолкал. Председатель думал: вот показать бы это пугало детям, как бы смеялись…

Появился переводчик. Аглаю начали допрашивать. Вначале она отвечала спокойно, даже разумно. В зале водворилось некоторое спокойствие. Господин Амеде Гурмо был вполне удовлетворен рассказом Аглаи об ее знакомстве с Андреем, о мазурке, о свадьбе, о первых годах семейной жизни. Настроение явно складывалось в пользу Андрея. Правда, никакие даже самые трогательные мазурки не могли объяснить присутствие записки Андрея в бумажнике. Но все же присяжные, эти добродетельные лавочники, начинали настраиваться на сентиментальный лад. Мало-помалу «интернациональный бандит» превращался в живого человека, у которого есть жена, была дочка. Это ведь большое горе, если умирает ребенок. Это понимают и лавочники. Жена так трогательно говорит о подсудимом, значит, она не верит, что он убийца. Кто знает?.. И второй раз слова «судебная ошибка» были произнесены в зале. На этот раз их произнес даже один из присяжных, а именно учитель чистописания.

Может быть, длилось еще действие голубых, невидящих глаз Габриели? Вот-вот растроганные присяжные оправдают Андрея. Раскроются двери, и в темную залу хлынет золотой май.