Илья Эренбург - Жизнь и гибель Николая Курбова. Любовь Жанны Ней

— Чаровница, я должен наконец изъясниться. Ваши глазки лишили меня покоя. Я — северный медведь. Я люблю южную температуру. Я больше не жених этой слепой. Я вольный человек. Я как птица. Вы тоже свободная птица. Словом, приходите ко мне сегодня в гости. У нас будет, так сказать, цыганский табор. «Я цыганский барон»…

— Я вас прошу никогда не подходить ко мне! — крикнула Жанна.

Тогда Халыбьев своей быстрой рукой вцепился в плечо девушки. Она вырвалась и убежала. Халыбьев крикнул ей вслед:

— Хуже будет! Я тебя поймаю, недотрога! Я тебя в три счета разложу!

Вдруг он увидел, что Жанна, убегая, оставила на столике сумочку. Он деловито залез в нее. Нет, он не собирался выкрасть два франка на бутерброд с колбасой. Иные, более патетические чувства терзали его: он ревновал. Поэтому из сумочки он поспешно извлек все ее духовное содержание, а именно какую-то записку, написанную по-русски, и маленькую фотографическую карточку. Спрятав добычу в карман, он похабно выругался и направился к выходу.

На темной вонючей лестнице под газовым рожком он прочел похищенное письмо. Кто-то неизвестный (подписи не было) писал Жанне: «Встретимся завтра. Мне надо быть очень осторожным. Все подготовлено. Деньги будут. Жду в восемь, где условились. Послезавтра еду. Смелей!»

Текст письма несколько озадачил Халыбьева. Подозрительная история! Он с любопытством взглянул на фотографию. Это была маленькая карточка, вырезанная из паспорта, на углу ее виднелись следы какой-то печати. Широкое лицо весело улыбалось. Эта улыбка раздражала Халыбьева. Сразу видно, что любовник. С ним она небось иначе разговаривает: «еще», да «еще», а мне «пошел вон». Разве я не лучше этого болвана? Да, но там деньги. Ведь он же пишет: «Деньги будут». Спекульнул человек и заработал брюнеточку. А у Халыбьева нет даже ста франков, чтобы поехать в «Гаверни». У него нет даже десяти франков, чтобы напиться в первом попавшемся баре.

Халыбьев стоял на лестнице и злобно вглядывался в карточку соперника. Этот счастливчик улыбается. Он улыбается, как тот перс в «Мартини», докупивший одну карту и сорвавший весь банк. А Халыбьев на черной лестнице. А у Халыбьева впереди холодная комната и презрительное сморканье гарсона. Сейчас семь часов. Через час тот нахал будет целовать брюнеточку. А он? А Халыбьев?.. А он погиб: банк сорван.

Все сложилось так, как предвидел Халыбьев. Гарсон Луи, не пожелав даже войти в обсуждение вопроса о литре вина, насмешливо высморкался. В номере было еще по-зимнему холодно. Не раздеваясь, Халыбьев завалился на большую двуспальную кровать, покрылся периной и стал обдумывать, что же ему теперь предпринять. Спать он не мог, во-первых, было только девять часов вечера, во-вторых, уснуть натощак не так-то просто, а Халыбьев со вчерашнего дня, когда он еще мирно обретался на положении жениха Габриель, ничего не ел. Что же делать? Он давно распродал все свои вещи. Портсигар? Нет, никогда! Пока с ним портсигар, он — дамский любимчик. Факт! Пока с ним портсигар, жива надежда, что и та недотрога смягчится. Портсигар отдать он не может. Но что ж тогда делать?

Кажется, он чересчур погорячился. Не учил ли его добрый Нейхензон: «Раньше чем сказать слово, надо произвести хорошенькую калькуляцию — а сколько это слово может принести дохода, а не будут ли от этого слова одни убытки?» Он забыл наставления осторожного Поллукса. Конечно, этот француз унизил его. Конечно, быть частным сыщиком как-то неблаговидно. Одно дело управлять почтенной конторой, другое — самому рыскать по городу. Пожалуй, сыщика не пустили бы и в «Охотничий клуб». Все это так. Но что же делать? Бедность не порок. Халыбьеву приходится унижаться. Сейчас все порядочные люди унижаются. Он только разделяет общую судьбу. Он унижается, как и вся Россия. Служить за двести франков глупо. Но можно взять аванс, а потом… А потом легко заработать и двести тысяч. Главное — втереться. Там обделывают лакомые делишки. Если, например, получить одно адюльтерное, никому об этом не сказать, пугать всех, а деньги — себе в карманчик. Нет, глупо было отказываться. Надо сейчас же уладить это.

Халыбьев вылез из-под перины и первым делом тщательно обыскал все карманы. Оказалось ровным счетом девять су. Можно выпить у стойки чашечку кофе. Он быстро, стараясь не столкнуться с Луи, спустился вниз и зашел в соседний бар.

— Чашечку кофе.

Хозяйка знала Халыбьева, и, приветливо улыбаясь, она спросила:

— Как всегда? С ромом?

— Нет, сегодня без рома. Сегодня у меня болит голова.

(С ромом стоило шестнадцать су, семи су не хватало.)

Хлебнув кофе, Халыбьев прошел к телефону. Он позвонит господину Нею, он скажет, что согласен на все, он попросит небольшой аванс, ну хотя бы пятьдесят франков.

Халыбьев назвал номер. В ответ он услышал глухую дробь звонка. Через минуту раздался незнакомый голос:

— Алло?

Тогда другой, уже чрезвычайно знакомый, отозвался:

— Это я. Добрый вечер, мистер Джекс.

Халыбьев молчал. Его присоединили третьим. Он не положил, однако, трубки. Может быть, это было последствием принятого только что решения не брезгать и сыщицким ремеслом, а может быть, попросту одолело обыкновенное человеческое любопытство. Так или иначе, Халыбьев трубки не опустил.

Один из беседовавших, тот, кого другой назвал мистером Джексом, говорил по-французски очень плохо. Все гласные у него были похожи на одно «э», к тому же весьма сомнительное.

Халыбьев с трудом понимал его, разговор, впрочем, был недлинным.

— Дорогой мистер Джекс, поздравляю вас. Радостное известие. Ваш бриллиант найден.

Слыша этот голос, даже на расстоянии нескольких километров, легко было догадаться, как вскипают от нечаянной радости довольные жизнью жиры.

— Его нашел Гастон. Это наша гордость. Это гордость Парижа. Завтра его фотографии будут во всех газетах.

— Но где же он нашел его?

— В животе попугая. Вы ведь знаете попугаев, это очень прожорливые…

Мистер Джекс прервал его:

— Простите, мне некогда. Вы мне расскажете об этом завтра. Я заеду к вам утром, в десять часов. Я привезу, как было условлено, чек на восемьдесят тысяч долларов. Остерегайтесь, чтобы у вас не выкрали камень ваши же служащие…

— Но, мистер Джекс, мои служащие…

— Простите, мне очень некогда. Я еду в театр. Завтра в десять. До свидания.

Голоса пропали. Теперь Халыбьев мог бы снова позвонить господину Раймонду Нею. Наверное, его номер теперь был свободен. Но он этого не сделал. Он отошел от телефона. Он даже не допил кофе. Быстро расплатившись, он вышел из бара и направился к себе в отель. На его лице блуждала вновь та улыбка, которой были отмечены и вечер в номерах «Крым», и константинопольский притон, где он встретился с пугливым евреем, и каюта старой мисс, улыбка, как уже указывалось, чрезвычайно редкостная, вдохновенная улыбка. Зайдя в отель, он не только не прятался, как обычно, от Луи, но даже сам разыскал его. Безо всяких колебаний протянул он гарсону заветный портсигар: