Илья Эренбург - Жизнь и гибель Николая Курбова. Любовь Жанны Ней

— Это золото. Это стоит по меньшей мере тысячу франков. Обстоятельства складываются так, что я принужден его продать. Я только что получил известие, что моя мать, которая находится на излечении в Ментоне, при смерти. Я очень взволнован этим. Мне надо ехать сейчас же. Я должен хозяйке по счету восемьдесят франков. Я продам вам эту штуку за триста. Вы дадите восемьдесят хозяйке, двадцать возьмите себе, а двести будут мне на дорогу. Я повторяю вам: эта штука стоит тысячу франков. Вы разбогатеете на ней.

Луи недоверчиво дотронулся до портсигара. Но голая дамочка с мандолиной его все же обольстила А может быть, и не дамочка, но проба: портсигар был золотой. Халыбьев на этот раз не лгал. И Луи поддался:

— Двести.

В другое время Халыбьев наверное бы возмутился, он стал бы патетически торговаться. Но что об этом говорить! В другое время он вообще не продал бы волшебного портсигара. Теперь же с откровенным безразличием он взял сто франков и, даже не пересчитав их, прошел в свою комнату. Там он вложил записку, украденную у Жанны, в чистый конверт, заклеил его, налепил марку, взял перо, надписал: «M-lle», но, с минуту поколебавшись, ни фамилии, ни адреса не проставил, а занялся совершенно иным делом. Разыскав среди всякого хлама старый порванный бумажник, вывезенный еще из России, он подробно осмотрел его, а потом засунул в его отделение несколько франковых бумажек, почтовые марки, вырезку из валявшейся здесь же газеты «Petit Parisien» с описанием сенсационной кражи, старый билет в кинематограф, рекламное объявление какой-то парфюмерной фирмы, наконец, фотографию счастливого обладателя брюнетки и конверт с ненадписанным адресом. Сделав это, он спрятал бумажник во внутренний карман жилета. Потом он надел на себя вместо хорошего демисезонного пальто порванный макинтош, купленный в дни бедствий у константинопольского старьевщика за одну лиру, который был ему явно не по плечу. Уходя, он весьма дружественно простился с Луи:

— Я уезжаю в Ментону ночным поездом. Если там все благополучно, я денька через три вернусь. Я оставляю здесь все мои вещи. Комната пусть числится за мной.

Было около десяти часов вечера. После столь подозрительных сборов казалось, что Халыбьев направится в какое-нибудь достаточно мрачное место. Но нет, он просто шел ужинать. Это, конечно, очень странно. Однако является еще более странным следующее обстоятельство: он шел ужинать не в какой-нибудь веселый бар с девицами, а в благопристойнейший ресторан «Лавеню», напротив Монпарнасского вокзала. Это не было случайной ошибкой. Халыбьев остановился именно на этом ресторане как на самом семейном, самом добродетельном.

Выбрав маленький столик в углу, Халыбьев с удовольствием отметил мягкость кожаного, клубного кресла. Старый гарсон подставил ему под ноги скамеечку. Халыбьев поблагодарил его легким движением век, не утруждая ни губ, ни шеи. Оркестр играл сюиту Грига. Это было крайне приятно после ежедневных джаз-бандов или свиста негра Суло. Халыбьев чувствовал, что он отдыхает душой и телом. Право, Париж утомил его. Он был бы счастлив очутиться теперь в тихом санатории. Что же, может быть, он завтра и поедет в санаторий. Может быть, он не завтра, а сегодня же ночью отправится в тихий курорт, например в Ментону, где синее море, где цветет миндаль. Может быть… Своими планами он пока что ни с кем не делился.

Проглядев мечтательно карточку, он заказал котлет-де-воляй, шпинат и полбутылки «Сент-Эсташ». Это был настоящий ужин благоразумного, почтенного человека, который не хочет обременять на ночь свой желудок. И старый гарсон, приняв заказ, почувствовал к солидному клиенту соответствующее уважение. Когда Халыбьев спросил, подогрето ли слегка вино, в этом «слегка» было такое чувство меры и гармонии, что гарсон благоговейно ответил:

— О да, monsieur, именно слегка.

Скушав котлетку, Халыбьев попросил грушу, а когда гарсон принес сочный душистый дюшес, он даже удостоил его милостивой беседы:

— Фрукты в этом году хороши, после жаркого лета.

— О да, monsieur. И вино также. Виноделы славно заработали.

— Чего нельзя сказать о других. Не правда ли? Этот ужасный кризис! Как вы торгуете?

— О, не так плохо, monsieur. Последнее время неплохо. Последнее время даже очень хорошо.

— Ваше счастье. В других отраслях дело обстоит много хуже. У нас, например… Я директор фабрики кожаных кресел. Мы терпим теперь большие убытки. Итак, вы говорите, что это хорошая груша?

— О да, monsieur. Все, что есть лучшего.

Халыбьев легким наклоном головы показал, что он удовлетворен беседой. Гарсон почтительно попятился прочь. Было еще рано: без десяти одиннадцать. Надо предполагать, что поезд в Ментону отходил позже; Халыбьев никак не торопился. За Григом последовал Сен-Санс, за грушей — кофе и кордиаль-медок. Это очень нравственный ликер, его потреблял и покойный папа Пий X.

Около одиннадцати часов Халыбьев небрежным взмахом острого пальца подманил к себе гарсона. Оценив всю преданность и благовоспитанность этого старого слуги, он снизошел даже до фамильярного обращения:

— Послушайте, мой друг, принесите-ка мне расписание поездов. Я жду племянницу из Гавра и хочу поглядеть, когда приходит поезд.

— Сейчас, monsieur. Вам незачем тревожиться. Я сам посмотрю, когда приходит ночной экспресс из Гавра.

— Нет, лучше дайте мне расписание. Я не знаю точно, когда она выедет. Я хочу посмотреть все поезда.

Халыбьев долго и тщательно изучал поданную ему гарсоном книгу. Лицо его явно выказывало неудовольствие, и, поймав досадливую гримасу господина директора фабрики кожаных кресел, гарсон осмелился робко прошептать:

— Monsieur, может быть, не нашел этого поезда?

— Нет, я отыскал то, что мне нужно. Но нельзя сказать, чтобы у нас все обстояло благополучно на железных дорогах. Поезда теперь так редко ходят, а эти «боши» не дают угля.

— О да, они бесчестны, эти «боши», — смиренно подтвердил гарсон, не решаясь, поскольку речь шла о столь высокой политике, углубить или развить мысль, высказанную солидным гостем.

Уже половина двенадцатого. Может быть, поезд в Ментону уходит утром? Может быть, племянница из Гавра приедет лишь завтра? Халыбьев не спешит. Оркестр играет теперь попурри из оперы Делиба, и Халыбьев романтически вздыхает. Вздохи эти можно объяснить исключительно романтическими чувствами, ибо котлет-де-воляй была воистину невесомой. Вероятно, он вспоминает пикантную брюнеточку. Ее целует тот нахал, похожий на перса из «Мартини». Халыбьев подносит руку к груди. Там в бумажнике карточка обидчика. Там в халыбьевском сердце страшная обида. Звуки льются нежно и расплывчато, как будто это Бог полощет горло. Халыбьев тихо мурлычет: «Лакмэ, я хочу, чтобы ты улыбнулась». Халыбьев хочет, чтобы брюнеточка ему наконец улыбнулась. Разве это не вполне законное желание? Брюнеточка ему обязательно улыбнется — на то он Халыбьев!