Павел Нилин - Знаменитый Павлюк. Повести и рассказы

— Это в каком же смысле?

— Ну, не обижает он тебя?

— А зачем же ему меня обижать? Я тоже работаю...

— Все работают, — сказала Нонна Павловна. — Но мужчины теперь чересчур гордые. Повсюду только и слышно...

А что слышно, так и не сказала. Открыла чемодан, вынула зубной порошок в пластмассовой коробке, полотенце, мыло.

— Мне умыться надо.

— И правда, и правда! — заторопилась Даша. — А я-то, дура деревенская, хотела тебя сперва покормить...

— Я кушать не хочу, — сказала Нонна Павловна. — Я так рано не кушаю...

— Какое же рано? — Даша посмотрела на ходики. — Седьмой час.

— Для нас это рано. — Нонна Павловна перекинула полотенце через плечо.

Даша вывела ее во дворик, где на столбике, под чахлой рябиной, был прибит над тазом умывальник. Но Нонне Павловне было неудобно умываться под ним, и Даша приготовилась сливать ей из кувшина. И, стоя с кувшином, говорила:

— У тебя, Настенька, и кожа-то на личике, я смотрю, чисто девичья — белая-белая. Будто тебя молоком мыли. Не стареешь ты нисколько. Только в теле раздалась немножко. И вправду ты моложе меня...

Даша произносила эти слова без тени зависти. И зачем завидовать? Раньше, в юности, Настя имела преимущество перед сестрой оттого, что была старше: за Настей уже ухаживали парни, Филимон ухаживал, когда Даша еще считалась девочкой. А теперь опять же Настя в превосходстве оттого, что выглядит моложе младшей сестры. Значит, Настя, надо думать, счастливее Даши, значит, такая неодинаковая у них судьба. Интересно, однако, узнать, как это смогла уберечь себя Настя от губительного действия времени? Ведь время-то было нелегкое, для всех нелегкое. Сколько всего пережито было за двадцать с лишним лет, пока не виделись сестры! Взять хотя бы одну войну. Сколько жизней, сколько здоровья унесла война! Сколько всего хорошего сгублено, порушено! А были ведь и другие переживания и другие заботы, сосавшие сердце, сушившие тело. Как же это Настя-то не уходилась от всего этого? Вот она стянула через голову легкое, воздушное платье в крупных цветах. Теперь хорошо видно и алебастрово-белую ее шею, без единой морщинки, и плечи гладкие, как у статуи, и нежную, полную грудь в затейливом лифе. Или, может быть, она хорошо отдохнула от всего пережитого и снова набралась и сил и свежести в каком-нибудь санатории?

Все это хотелось Даше выспросить, выведать у сестры. И, сливая воду из кувшина, она начала было расспросы, когда в воротах появилась маленькая девочка и, как взрослая, придирчиво заговорила:

— Вы что же, тетка Даша! Где же вы? Ведь народ собрался...

— Ой, и вправду, что же это я! — Даша поставила кувшин на табуретку. — Ой, и вправду, мне ведь надо бежать! Я сейчас, я сейчас, Лизавета, — заверила она девочку. И поглядела на окна своего дома. — А ребята мои еще спят...

— Ты не беспокойся, Даша, я сама их накормлю. — Нонна Павловна стала вытираться мохнатым полотенцем. — Ты иди куда тебе надо...

— На работу мне надо, — сказала Даша. — А я и забыла, что Насти-то нашей нету. Она вчера еще оформляться поехала в райисполком. Уезжает наша Настя, главная помощница моя над ребятами...

Даша ушла, так и не успев толком объяснить, куда уезжает Настя.

Проснулись дети. Виктор и Сергей, семи и восьми лет, скуластые, как отец, с синими глазами матери, и Таня, двенадцатилетняя, беленькая, длинноногая. Они не удивились, увидев в доме свою тетю. Они и раньше знали, что она живет где-то в Москве и скоро должна приехать. И сразу стали называть ее тетей Настей.

Нонна Павловна раздала им подарки: мальчикам — по перочинному ножу и по набору цветных карандашей, девочке — дамскую сумочку. Таня сказала «спасибо» и прикрикнула на братьев, не сумевших так же вежливо принять подарки. Потом Нонна Павловна взяла два ножа, с яростным выражением на лице поточила их друг о друга и стала нарезать тонкими ломтиками привезенную ею московскую колбасу. Ножом же она открыла банку с джемом и коробочку с икрой.

Мальчики с еле скрываемым удовольствием смотрели на эту праздничную еду, но ели ее с достоинством, вдумчиво, не торопясь, как, вероятно, и полагается есть настоящим, уважающим себя мужчинам.

Таня очистила селедку и поставила на стол чугунок с картошкой в мундире. К городской еде она не прикоснулась и старалась даже не смотреть на нее, как бы желая показать, что уже не маленькая, чтобы в будни питаться такой деликатной пищей.

Оглядев одежду ребят, дом, вещи, Нонна Павловна «сделала вывод: «Живут не шибко. Хотя, — подумав, добавила она про себя, — получше живут, чем мы когда-то жили. Дом пятистенный, радио, патефон, кровати с шишками, одеяла хорошие, книги.»

— Кто же у вас книги-то читает?

— Все, — ответила Таня. — Ну, правда, не все, — поправилась она, — Витька еще не читает. Я ему читаю. Но он буквы уже знает. В этом году его запишем в школу.

— И мама читает?

— И мама, — подтвердила Таня. — Только она больше про телят читает. А папа сердится...

— Почему же он сердится?

— Он сердится, что она только про телят читает, как их надо воспитывать. А он говорит: «У тебя растут дети». И велел ей прочитать в обязательном порядке книгу «Жатва» Галины Николаевой.

— Ну, и она прочитала?

— Нет еще...

— А папа сильно сердится?

— Сильно...

Нонне Павловне захотелось выспросить у детей все, все о жизни родителей. Ведь у детей лучше всего выспросишь. Но вдруг пришла Настя.

Она оказалась действительно красавицей и действительно была похожа на тетку в молодости, — стройная, гибкая, с загорелым веселым лицом, освещенным лучистыми глазами, с толстой косой, с живыми движениями. Она уже выросла из своего платья, ситцевого, красного с белыми горошинами. А материнские платья ей, видимо, не придутся — она крупнее матери.

Нонна Павловна привезла в подарок племяннице кофточку, но, увидев ее, тут же передумала и решила подарить крепдешиновое платье: «Пусть помнит тетку».

— Ну-ка, Настя, примерь.

Дареное платье тотчас преобразило Настю. Она стала еще красивее и, заключив тетку в жаркие объятия, расцеловала в обе щеки, так что на щеках появились красные пятна.

— Ох, какая ты добрая, тетя Настя! Самая, самая добрая!

Эти слова до того растрогали тетку, что она подарила племяннице еще и янтарное ожерелье, так же, как и это платье, не предназначавшееся для подарка.

— Теперь я хочу, чтобы ты меня поводила по деревне, — сказала тетка. — Я ведь тут вроде как чужая...

— Повожу, повожу, — скороговоркой, подражая матери, пообещала Настя. — Обязательно повожу. Только мне надо сбегать на ферму. У меня там дела. Но я мигом вернусь. Я только скажу Фросе, чтобы она не сердилась, поскольку ко мне приехала тетя...

Настя зашла за печку и переоделась, но надела не то старенькое красное платье с белыми горошинами — видимо, оно было все-таки парадным, — а простую юбку и такую же, как у матери, малиново-бурую, вылинявшую от стирки кофточку.