Павел Нилин - Знаменитый Павлюк. Повести и рассказы

И вдруг сразу же стал их срамить: вы, мол, хлеб у стариков отбиваете. Разве, мол, с вашим здоровьем надо на такой работе находиться? Да вам в полевые бригады надо идти, плотничать, камень бить...

«А как же с воровством бороться? — спросили Тишкова члены правления. Кто же будет бороться с воровством?»

«Воровство, — сказал Тишков, — это еще не главный наш страх. Воровство легко переведется, если мы сами с вами не будем воровать. А за остальными и старики присмотрят...»

— И правда, воровства у нас на сегодняшний день пока что не наблюдается, — сообщил остроносый мужчина в галифе и в тапочках. — Как рукой сняло... Нет, уж вы, если можно, Тишкова у нас не трогайте...

— Да кто же это сказал, что его собираются снимать? — спросил Перекресов.

— Ну как же, — смутилась женщина, на которую он случайно посмотрел. — В «Красный пахарь» уже приехал новый председатель из города. Говорят, очень образованный. И сам Тишков нам на днях намек сделал: что, мол, может быть, я еще и не удержусь. А мы трясемся. Ведь неведомо, какой он будет, образованный-то председатель, а Тишкова мы уже видим на факте...

За беседой никто не заметил, как подошел Тишков. Беседа некоторое время продолжалась в его присутствии. И, наверно, всем стало неловко, когда он сам заговорил:

— А я не против — пусть приедет образованный председатель. Мне даже лучше. Я опять в полеводческую бригаду пойду. Меня теперь больше всего земля интересует...

«Рисуешься, — подумал, глядя на него, Сергей Варфоломеевич. — Небось обидишься, если снимут. Каждый, пожалуй, обидится. — И опять тревога тронула его сердце: — А куда я сам пойду, если меня вдруг освободят?»

— В чайную пойдемте, — пригласил Тишков. — У Клавдии уже все готово.

И Клавдия в белом переднике вскоре появилась на крыльце.

«Не изменилась нисколько, даже похорошела как будто, — издали посмотрел на нее Сергей Варфоломеевич и снова взбодрился: — Интересно, узнает ли она меня?»

Он хотел бы пойти в чайную хоть сию минуту, но Перекресов все еще продолжал разговаривать с колхозниками, а раньше его уйти было неудобно. И Сергей Варфоломеевич опять вспомнил Виктора Ивановича. Тот бы не стал так расспрашивать всех подробно. Тот всегда сам говорил отрывисто, и ему постоянно было некогда, будто где-то его ждут неотложные дела и он сердится, что его задерживают. А Перекресов ведет себя так, словно сроду не видел колхозников и очень рад, что встретился с ними.

Сергей Варфоломеевич отошел было от бревен и опять вернулся, чтобы послушать, о чем говорит секретарь обкома.

— Это есть, это есть, — подтверждал что-то Перекресов. — Есть у нас еще и такое начальство, которое только делает вид, что работает, а на самом деле баклуши бьет. Это есть, товарищи... А насчет МТС мы выясним. Мы заедем к ним. И насчет этого трактора узнаем, который утонул. Но я думаю, тут дело не в МТС и не в Битюгове. Тут дело посерьезнее...

В чайной было уютно и чисто. Пол, покрашенный охрой, поблескивал, как яичный желток. Стены отливали нежной голубизной: видимо, в известь, когда белили, хорошо добавили синьки. И синяя полоска, аккуратно проведенная вдоль стен, как бы подчеркивала приятную голубизну. На столах белые недорогие скатерти из простынного материала. На стойке у буфета раскрашенные чайники, чашки, блюдца.

Чтобы не сразу тут, при всех, заговорить с Клавдией, Сергей Варфоломеевич остановился на минутку у зеркала и вдруг пожалел об этом. Из зеркала глянул на него совсем не такой человек, каким всегда представлялся самому себе Сергей Варфоломеевич.

Вялое, печальное лицо было у этого человека, под глазами серые мешки, а глаза запавшие, с расширенными зрачками. И волос действительно немного остается. Не узнает его Клавдия. Она курчавым его знала, белокурым и курчавым. «Мой кучерявенький, — называла она его. — Мой кучерявенький барашка». И потом сапоги. Он их раньше носил для молодцеватости. А теперь, когда располнел, ноги выглядят в сапогах слишком тонкими, как у нарисованного детской рукой человечка.

Все это с особой резкостью бросилось в глаза Сергею Варфоломеевичу только сейчас, будто он посмотрелся в зеркало впервые за последние годы.

Недовольный собой, он отошел к столу, за которым уже сидели Перекресов и Григорий Назарович, а Тишков тут же стоял, опираясь обеими руками на палку.

Клавдия Бескудникова в самом деле, должно быть, не узнала своего бывшего возлюбленного или сделала вид, что не узнала. Она принесла огромную сковороду жареной рыбы, залитой яйцами, и, перед каждым поставив тарелку с едой, каждого одинаково ласково попросила:

— Кушайте, пожалуйста.

— А ты-то чего не садишься, Тихон Егорович? — спросил Перекресов.

— Ничего, вы кушайте, я после, дома, поем, — сказал Тишков и посмотрел на голубые ходики. — У меня сию минуту бригадирский час. Вы кушайте, я пойду. Меня бригадиры ждут.

Однако он все не уходил, поглядывая на Клавдию, будто проверял, правильно ли она угощает гостей.

— Хорошая чайная, — огляделся Перекресов.

— Да ничего, для нашего дела пока подходящая, — без излишней скромности согласился Тишков. — Вы вот поглядели бы, в районном центре какая чайная.

— Я поглядел, — невесело улыбнулся Перекресов.

— Позор, просто позор и стыд, — сказал Тишков. — Я теперь если в район еду, свои харчи беру с собой. Там одна столовая и одна чайная, а покушать непьяному человеку негде. Грязь ужасная...

Сергей Варфоломеевич прожевал рыбу, утерся бумажной салфеткой и посмотрел на Тишкова.

— Вам, конечно, хорошо говорить. Какой контингент здесь и какой контингент там! Здесь же, в вашей чайной, может быть, от силы пятьдесят человек в день перебывает. А там кто с поезда сойдет или с телеги слезет, сразу направляется в чайную или столовую. Разве можно сохранить чистоту?

— Можно! — почти крикнул Тишков. — Еще как можно! Но для это нужно любить человека, заботиться о нем. Надо сначала завести чистоту, а потом ее сохранять. Надо, одним словом, любить народ, уважать. А вы его не уважаете, не любите. Вы только себя любите, на своем посту...

Это была уже грубость. Никто еще так грубо не поучал Сергея Варфоломеевича.

Даже когда его критиковали на бюро райкома или на сессиях, грубостей таких никто не допускал.

Сергей Варфоломеевич искоса взглянул на Клавдию, стоявшую за буфетной стойкой. Похоже было, что она смеялась. Теперь-то уж, наверно, Клавдия узнала его. И ему бы надо было сейчас напрячь все силы своего ума, все способности, чтобы достойно ответить этому зазнавшемуся Тишкову.

Не перед Перекресовым, а именно перед Клавдией было стыдно Сергею Варфоломеевичу. Но он, обыскав свою память, не мог найти ни одной готовой фразы, которая сейчас бы пригодилась ему. И сказал только: