Василий Каменский - Василий Каменский . Проза поэта

Степан пошел ночевать на свой струг Сокол.

Ночь раскинулась густосиним шатром с наливными звездами.

Плёско плескалась вода о борты струга.

Ночные птицы кричали тревожно.

Долго не мог уснуть Степан.

А когда уснул, — увидел беспокойный сон: будто странником с посохом подходит он к своей черкасской избе, у ворот стоит Сонюшка — дочка его любимая-ненаглядная и плачет, смотрит на отца и плачет. Степан будто обиделся, что Сонюшка плачет, а не радуется, не прыгает, не бросается к нему на грудь, и вся неласковая, и будто говорит: «Ты, батько, опять не зайдешь домой, опять пройдешь мимо, мать тоже перестала любить нас, мы с братиком решили оборотиться в диких гусей и улететь».

— Где мать Алёна, — спросил Степан у Сонюшки и услышал чей-то совсем чужой, насмешливый голос: «У Корнила Яковлева — на тебя жалуется».

Потом будто Степан заметил, что у него на боку голова и волосы седые, долгие, и холодно, снежно на душе, и одиноко-безутешно. И Сонюшки нет, никого нет.

Проснулся Степан от железного шума: то удальцы собирались на приступ. Васька Ус готовил к бою.

— Выкатывай пушку!

— Примай!

— Кидай топор!

— Скорей, леший!

— Седлай коней.

— Эй, кремлевые, держись!

— Стой, раздавит.

— Редька!

— Курмалай!

— Ссаживай.

— Чаль!

Солнце рождалось красным расцветом.

День обещал много жаркой пальбы, много крови. Степан схватил саблю, сунул кистень за пояс, накинул красно-огненный кафтан и разом поплыл на шитике на берег.

Через час все удальцы двинулись.

Конники завели песню:

Удальцы подхватили яро, со свистом, с гиком:

— Жги-жги-жги-жги-жги!

— Шпарь!

— Эй, симбирские!

— Кремлевые!

Степан на белом коне впереди, как раз подступил к тем пряслам дубовой стены, где ждали посадские. Круто остановив коня, Степан заорал застенцам:

Степан махнул шапкой, и удальцы громом загремели:

— А ну, встречайте, братья симбирские!

Затрещал частокол, рухнули прясла.

Лицом к лицу очутились посадские жители с удальцами.

Перед симбирцами на беломолочном коне сидел Степан в огненно-красном кафтане, с горящими от солнца золотыми узорами.

И те из посадских симбирцев, что с хлебом-солью первые стояли, закричали:

— А ну, послушайте.

Горластая песня разнеслась в ответ вольнице:

Отведал Степан хлеба-соли.

Посадские голосили ему:

— Во здравие ешь!

— Батюшко наш!

— Атаман!

— Степан Тимофеевич!

— Во здравие!

— Отцова родимая головушка!

— Приими!

— Спаси от кремлевских!

Удальцы двинулись в посад.

Степан показал на острог серокаменный с башней.

— К острогу! На волю!

И через час освобожденные заточенные, с подружными симбирцами да удальцами, круто расправились с боярскими ставленниками.

На острожную башню поставили пушки.

Стали укреплять острог, а вокруг кремля начали копать высокий земляной вал и взмащивать на него пушки.

Завязалась пальба нещадная.

В кремле вспыхнуло три пожара.

Удальцы напирали; метали в кремль зажженные смоляные факелы.

К вечеру прискакали дозорные и объявили, что к Симбирску подходит войско Борятинского с казанской стороны.

Степан засел в остроге направлять пушки.

Удальцы приготовились к битве.

Ночью войско князя Борятинского подступило к посадской стене и разразился огненный бой.

Удальцы вклинились в стрелецкую гущу и рубились отчаянно. В это время Степан заметил, что из кремля начали вылезать на помощь борятинским, и закричал вниз:

— Кремлевые вылезли!

Конница удальцов кинулась к кремлевым.

Степан видел, что вольницы значительно меньше даже войска Борятинского, однако, не унывал, потому что крепко надеялся на удальцов, да ловко наводил пушки, запаливая в густые места.

Вдруг издалека разнесся звериный, пестрый рев: то подбегали есаулы с подмогой.

Через полчаса все люди перемешались в одной свалке.

Лихо работали удальцы. Не сдавался и боярский стан.

Черемисы и стрельцы, удальцы и дворяне, посадские и кремлевские, мордва и рейтарские, чуваши и казанцы-татары, черемисы и бояре — все перепутались.

Трудно было своих очличить от чужих.

Крики, пальба, песни, ругань, хохот, свист, рубка — все это слилось с горящими факелами, с непроглядной ночью, с усталостью от злобы, с неизвестностью конца.

— Гам-гарр-алл-ннай э-з!

— Вали его!

— Опл.

— Коленом!

— Кто это?

— Зеляй!

— Тащи бревна! Бревна! Бревна!

— Ббах!

— У-у-у-у!

— Где Васька Ус — Ваську надо!

— Алешка, крепи!

— Понужай за Петькой!

— Руби!

— Айда!

— Волоки срамину!

— Чуван-талма!

— Ташши! Ташши! Ташши!

— На наш!

— Лезь на вал, мости!

— Стой обруснет.

— Ой — мать!

— Вот те, — не разбойничай!

— Еще не успел! Гони! Кистенем!

— Клюй!

— Ббахх!

— Тиля-ман!

— Жастым, — барм!

— Ек, ек, ек!

— А чтоб мазь яво яры!

— Бацк!

— Береги башку.

— Ты, шут, зачем?

— Стой. Давай пищаль.

— Али-грымз.

— Увь-увь-увь-увь —

— Ххо-хо-хо-хо!

— Вухр.

Васька Ус вскочил на седло своего рыжего в пене коня и стоя заорал:

— Нажимай, робя, Борятинский отступает! Жми!

— Кремлевские заперлись!

— Рейтарские дуют назад!

— Эх вы, задницы худые!

— Князь спать захотел.

— Окаянная квашня!

— Хха-хо-хо-хо!

— Кто ты, куда?

— Стой, рейтарская морда!

— Я с бумагой к атаману от князя.

Рейтара доставили к острогу.

Степан вышел к рейтару.

— Мне ли послание есть от Борятинского?

— Есть.

Рейтар протянул бумагу.

Степан взял и, ничего не подозревая, стал читать.

Рейтар выхватил саблю и изо всей силы рубнул Степана в правое плечо, видно, метил в голову, да промахнулся.

Качнулся Степан, хотел схватить предателя, но не поднялась глубоко раненная рука, а только кровь ручьем хлынула; в глазах помутилось от боли, и сон вспомнился.

Атаман прижал рану, а между пальцев струей кровь текла теплая, рубиновая.

— Ты из дворян? — спросил Степан.

— Из дворян, — повалился в ноги рейтар, — прости, служить буду…

— Ежели бы из простых людей, — смотрел на свою кровь атаман, — простил бы.