Борис Ярочкин - Тайга шумит

— До вечера разделывать им хватит, — показал на своих товарищей. — А мы с Николаем еще столько же свалим, и с утра всем сразу работа. И удобнее звеном, чем парами — никого не пришибешь!

— Значит, и без директора можно избавиться от безобразия? — кольнула Верочка.

Верхутин непонимающе переводил взгляд с Леснова на Заневскую, Павел добродушно усмехался.

— Можно, Вера Михайловна, можно. Только старое надо ломать.

— Кто же вам мешает?

Павел загадочно молчал.

— Так здесь нет ничего нового, — сказал Верхутин. — Всем известно, что в артели — и ели и пели, а в одиночку — вздыхаешь всю ночку!

Павел задумался, машинально достал блокнот, карандаш и, нарисовав какую-то схему, протянул Верхутину.

— Видишь?

— Да.

— Понимаешь?

— Нет.

— Это схема сквозного метода. Постой, постой, выслушай, — поспешил Павел, заметив, что Верхутин хочет что-то сказать. — Так вот. Ты заготовил звеном древесину, вечером сдал ее приемщику. Тот принял, а завтра навальщики станут грузить ее на прицепы, и трактористы отвезут на лесосклад. Так?

— А при сквозном методе как? — Верхутин взглядом показал на схему и, завернув цигарку, протянул кисет Павлу.

— При сквозном навальщиков не будет, и контролер-приемщик к тебе принимать не придет…

— Выходит, я ему должен сам везти? — усмехнулся Верхутин.

— Вот-вот, — обрадовался Павел и прикурил от поданной спички. — В сквозных звеньях не пять-восемь человек, а десять-пятнадцать. Сюда войдут и трактористы. Расстановка людей примерно такая же, но дрова, рудстойку [2] Рудстойка — лес идущий, для закрепления шахт. и прочее вы в поленницы не складываете. Значит…

— Экономятся время и сила? — понял Верхутин.

— Верно. А когда приезжает тракторист, сучкорубы быстро грузят прицеп тем, что заготовлено, и он сдает древесину приемщику на складе.

— Выходит, обязанности навальщиков станут выполнять сучкорубы и обмана уже не будет. Одну и ту же поленницу второй раз приемщику не сдадут…

«Как будто дело стоящее», — думал Верхутин, глядя на схему. Потом спросил:

— А вы, Павел Владимирович, директору говорили?

Павел сделал рукой пренебрежительный жест.

— Говорил… Правда, разговор был неофициальный. Сделайте, мол, схему, расчеты, что бы все видно было, что да как, тогда и поговорим. А то перестроишь, а ничего не выйдет, леспромхоз и так еле-еле в план укладывается…

Верхутин хмурился, и трудно было понять, кого он осуждает; Верочка покраснела, окинула Павла враждебным взглядом.

«Отец прав, — думала она, — разве можно принять какое бы то ни было предложение, не взвесив и не обдумав его!..»

Вдруг раздался встревоженный крик:

— Верху-утин!.. Нет ли у вас бинта или чистой тряпки?

— Что случилось? — встрепенулся Павел, быстро поднимаясь и идя навстречу подбегавшему лесорубу.

— Павел Владимирович… ногу… топором ногу у нас в звене один разрубил…

— Ногу? Как?

— А так… Обрубал сучки, а ногой уперся в ствол. Ударил по сучку, а сучок-то гнилой, и по ноге ниже колена…

— Сильно разрубил? — вмешалась в разговор Верочка.

— Си-ильно! Кровищи больно много.

«И у меня нет бинта, что делать?» — с отчаянием подумала девушка, ругая себя за оплошность.

— Вот что, парень, — сказал Павел, — беги в конторку, там аптечка… кажется есть бинты…

Верочка, растолкав сгрудившихся над лежащим человеком лесорубов, опустилась на колени. Рана была глубокой.

— Дайте веревку или ремень, — резко сказала она, — кровотечение остановить надо, а не смотреть!

Лесорубы засуетились, кто-то подал кусок шпагата. Верочка, сложив его вчетверо, скрутила, наложила жгут. Кровотечение прекратилось. Принесли бинт, Заневская наложила повязку.

— Павел Владимирович, носилки есть?

— Один бинт да градусник на весь лесоучасток…

— Тогда надо позвонить в больницу, чтобы выслали транспорт и носилки. Где у вас телефон?

— Директор все обеща-ает, — подчеркнул Павел, — его сюда провести… Можно позвонить с лесобиржи. Но там надо просить железнодорожную станцию, вызвать центральную, потом район, чтобы соединил с поселком, и уж тогда больницу. Пока дозвонитесь — час пройдет: все занято да занято.

«Опять директор виноват!» — рассердилась Верочка и со злостью посмотрела Павлу в глаза. А вслух сказала:

— Все равно, идемте звонить!

Они вышли на магистральную дорогу и направились к бирже.

— Вера Михайловна, хорошо было бы, если бы вы выделили нам носилки и на каждое звено — по аптечке, — предложил Павел, поглядывая на сердитое лицо спутницы. — Да людей бы научили оказывать пострадавшему первую помощь…

— Спасибо, что надоумили, — обрезала Верочка, досадуя, что не подумала об этом сама.

Павел удрученно вздохнул и замолчал. Верочка, искоса глянула на его расстроенное лицо и, краснея, отвернулась: ей стало стыдно за свою резкость.

Деревья темнели. Теряя очертания, они сливались в черную стену, изрезанную по верхней кромке то зубцами еловых вершин, то кружевом возвышающихся на опушке берез, то лапами ветвистого кедра или лиственницы.

Верочка сидела у накрытого стола перед распахнутым окном. В руках она держала книгу, но смотрела куда-то в даль, в темноту.

«Ехала сюда, мечтала лечить людей, — думала она, — предупреждать болезни, а столкнулась с подхалимством, насмешками. А сколько трудностей впереди! Справлюсь ли?..»

Верочка улыбнулась, мечтательно подняла глаза.

«Вот выстроят новую больницу, образцовой ее сделаю, порядок наведу в общежитиях, столовой. Буду читать лекции. Обеспечу лесоучастки аптечками, обучу лесорубов оказывать первую помощь… А я зря сегодня нагрубила Леснову, — вспомнила она. — Но зачем он во всем винит папу?.. А телефон?»

Вошла неслышными шагами Любовь Петровна. Поставила на стол сковородку и, обняв дочь, заглянула в глаза.

— Ты что-то грустишь? Не заболела ли? — с тревогой спросила она. — У меня есть прошлогоднее варенье из малины, ты попей с ним чаю…

Верочка потянулась к матери, прижалась щекой к ее лицу.

— Спасибо, мамуля, но я не больна. Просто… устала за день.

Распахнулась дверь, в комнату вошел сияющий Заневский.

— Поздравляю, дочка, с боевым крещением, молодчина!

— Какое крещение, папа?

— Не скромничай, все знаю! — любовно глядя на нее, сказал Заневский и сел напротив.

Стул жалобно заскрипел под его тяжестью.

— Сижу, значит, в кабинете, а ко мне начхоз, — весело щуря маленькие карие глаза, начал он. — Вспотел, очки на нос сползли, галстук в сторону съехал. В глазах — отчаяние. Что случилось, думаю? А он с жалобой. Мол, что делать, ваша дочка столько беспорядков нашла, столько приказаний отдала, что я и голову потерял. Где, дескать, все достану?!