Борис Изюмский - Море для смелых

— Точно, Вера, — подтвердил Лобунец и придвинулся ближе к Наде.

А комментатор продолжал:

— Внимание! Всем! Всем! Копия — ведьме. Сейчас перед вами выступит известный оратор, Цицерон нашего времени Полторапотап Лобунец.

Потап, втянул голову в плечи, растерянно заулыбался:

— Благодарю… Н-не ожидал…

В магнитофоне кто-то откашлялся, помычал и затем заикающимся голосом, очень похожим на голос Потапа, произнес:

— Я… м-м-м… Строго говоря… м-м-м… не обладаю красно…

Невозмутимый голос комментатора пояснил:

— Механизму заело…

Когда выпили вино, чокаясь и провозглашая дурашливые тосты, Анжела вдруг сообщила:

— Новость! В наших краях снова объявился Шеремет. Помните, парень с разбойничьими глазами?

Лешка стала белее стены, чуть не выпустила из рук тарелку с винегретом. Хорошо, что никто не заметил ее состояния.

А Панарин сказал:

— Не знаю, кто как, а я считаю Шеремета хотя и хулиганистым, но не пропащим парнем. Он, правда, с каким-то надрывом непонятного для меня происхождения…

Лешка благодарно поглядела на Стася.

Лешка спала на балконе на топчане, укрывшись с головой простыней, торчали только голые пятки. Утро было прохладным, Алексей Павлович, выглянувший на балкон, набросил на дочь одеяло.

После завтрака Лешка решила отправиться к плотине — денек был такой, что только фотографируй. Она надела коричневое, недавно сшитое платье, в котором выглядела старше, перебросила через плечо аппарат и отправилась на прогулку.

У берега в морском прибое резвились, как дельфины, ребята. Выждав, когда перед ними на мгновение разверзнется водяная пасть, они с визгом бросались в нее и на гребне летели к берегу.

Вон, кажется, Севка — обгорелый, как головешка. Разогнался, сделал сальто, рассчитывая сесть на волну, но запоздал, шлепнулся на песок, и подоспевший бурливый вал накрыл его. Этот дурында в прошлом году подстерег момент, когда ловец бездомных собак отлучился от своей будки, и с криком: «Амнистия в честь Лайки!» — выпустил всех узниц на волю.

Лешка чинно проследовала дальше, к гидростанции.

Возле самых шандоров вода была неожиданно изумрудной и тихой. У подъемников плясала, неистово плескалась рыба.

Лещи, выставив над водой круглые желтые носы, жадно глотали воздух. Казалось, солнце щедро разбросало по воде пригорит золотых монет.

Вдали подманивал сомов рыбак в просмоленной лодке. В руке у него трубка, похожая на охотничий рог, он шлепает ею о воду, и на этот звук, напоминающий лягушачье кваканье, мчится сом, хватает наживу.

Лешка, облокотившись о каменные перила, глядела на пляску рыб. Кто-то остановился рядом с ней. Она недовольно подняла голову и чуть не вскрикнула: Шеремет!

Он похудел, еще больше загорел — совсем цыганенок, кожа вытянулась на скулах. А темные глаза сияют радостью. Да он, оказывается, умеет улыбаться — застенчиво и открыто.

— Здравствуй, — говорят его губы, а глаза добавляют: «Наконец-то я снова увидел тебя!»

На нем синий костюм, рубашка с отложным воротничком. Кольца волос синевато, влажно блестят на голове.

— Здравствуй, — отвечает Лешка на пожатие его руки, а глаза спрашивают: «Ну где ты так долго пропадал? И почему сбежал? А теперь опять исчезнешь?»

— Пойдем к шлюзам? — предлагает Виктор.

Лешка же ясно слышит другое: «Подожди немного, я тебе все расскажу. И сбегать больше не собираюсь, ты же видишь, какой стал послушный».

— Пойдем, — соглашается она.

Они долго идут, взявшись за руки, будто всю жизнь вот так ходили и нет в этом ничего необычного. Садятся под тополями, недалеко от шлюзов, в балочке, на глухом, безлюдном повороте дороги. Балочку эту Лешка прозвала «Розой пятиморских запахов»: в разные времена года в ней то пряно тянет маслиной, то медом акации, то морем и степными травами.

Как это ни странно, говорунья Лешка молчит, а молчаливый Шеремет говорит без устали. Видно, у него так много накопилось невысказанного, так просилось в доверчивое признание, что он наслаждался неведомой ему раньше радостью быть откровенным.

Он рассказывал о предательстве матери, о смерти отца, о бегстве из семьи, бродяжничестве. Пятиморск он бросил потому, что считал: здесь все относятся к нему уже предвзято, а ему не хотелось, чтобы она скверно думала о нем, презирала его.

— Что же ты там делал? — спросила Лешка.

— Зимой работа на овощном складе, а с весны — матросом на водной спасательной станции.

— Я знала, что ты хороший, — тихо сказала Лешка и положила свою руку на его.

Виктор, вздрогнув, отдернул руку.

— Нет, ты не говори так, я плохой. — Он побледнел. — Очень…, Даже сидеть возле тебя не имею права. Ты ничего не знаешь…

— Нет, знаю: ты хороший.

Он вдруг припал лицом к траве у ее ног и замер, только плечи вздрагивали.

Лешка не испугалась, не удивилась, лишь осторожно, едва прикасаясь, гладила его иссиня-черные волосы, говорила, как Севке, когда он нуждался в успокоении:

— Ну что ты, не надо, Витя, не надо…

Может быть, он впервые в жизни плакал, и надо было ему дать выплакаться.

— А если бы… если бы ты узнала… что я совершил преступление?

Лешка со страхом посмотрела на него. Шутит? Испытывает? Но нет, он напряженно, мучительно ждал ответа. Год назад она сказала бы… Но это год назад…

— Смотря какое, — сказала она, — и надо в душе человека разобраться. Почему совершил? Возможно, даже помочь выбраться из ямы. Разве настоящий друг оставит в беде?

Он вскочил на ноги.

— Ты правду? Правду?!.

Схватил ее за руки, поднял с земли, задыхаясь, выкрикнул:

— Теперь все, все!..

Лешка еще не понимала, что означает это «все», но почувствовала: в ней он нашел какую-то необходимую ему решимость, опору, она придала ему силы, стала для него самым необходимым человеком. Если не она — погибнет.

— Я тебе сегодня вечером все расскажу… Не могу сейчас, при солнце…

— Хорошо, Витя, но мне в ночную…

— Я потом провожу…

Она с трудом дождалась вечера. Не могла найти себе места. Что Виктор мог сделать? Неужели убил человека? Нет, нет, только не это! Но он сказал: преступление…

Они встретились в парке, сели на скамейку укромной аллеи. Рядом с собой Лешка положила чемоданчик с бутербродами, сказала, почти спокойно:

— Я слушаю, Витя.

На танцплощадке играл оркестр. Где-то недалеко журчала, плескалась вода. Пахло ночной фиалкой. За деревьями плавали в тумане портовые огни. Тоскливо вскрикивал маяк.

С чего начать? Может быть, с того, что сегодня, когда они расстались, он повстречал у базара Валета и тот, гундося, допытывал «Косяка давишь? Думаешь оторваться?»

Белобрысая дрянь с глазами цвета грязной водочной бутылки! Он показался Виктору отвратительным. Ударить что есть силы этим расквашенным, синеватым губам? Но ведь подстережет в темноте, всадит нож в спину.