Борис Изюмский - Море для смелых

Ее в меру сил своих и делал Рындин: насаждал драчливость, грубость, всеобщее недоверие. С виду он — старичок-боровичок. Верхние веки больших глаз — в складках-пленках, как у старой мыши. Тонкие вьющиеся волосы взмокшей, спутанной пряжей лежат на лбу.

Но в минуты, когда лицо его оживляется, оно становится энергичным. Резкий короткий разрез рта, угловатый подбородок придают лицу выражение мужественности. Невозможно представить его плачущим, раскисшим. Чем-то напоминал он Лешке отчаянного друга юности — Шеремета. Удалью, что ли, или повадками хулиганишки?

Трудно было предугадать, какая очередная идея осенит его буйную голову. Он прыгнул, например, с железнодорожного моста в реку, а когда спасатели подплыли к нему на лодке, показал им кукиш и, скрывшись под водой, вынырнул далеко от них.

Говорят, в прошлом году в лагере он до полусмерти напутал пионервожатую: войдя в палату, она увидела Рындина, лежавшего на койке в одних трусах, с… ножом, всаженным в живот.

Как выяснилось, Рындин воткнул нож в большое яблоко и держал его ладонями на животе.

Это была «месть испугом». Рындин невзлюбил пионервожатую за вздорную крикливость. При встречах с ней он прикладывал ладонь тыльной стороной к своему подбородку и шевелил пальцами. По его уверению, у глухонемых этот жест означает: «дурочка».

Рындин был неистощим в проделках. Через окно в раздевалке убегал к морю и там «пичеровал бычков» — выдирал рыбешек, угнездившихся между шпал; спящему Валерику наклеил усы из бумаги; когда все засыпали, лез под кровати и спиной поднимал сетки. В общем — «золотце»!

Недели летят, как дни. Подумать только, совсем скоро — Новый: год. Школа, да особенно если она интернат, держит тебя от зари до зари. Но Леокадия иной жизни и не хочет и с головой ушла в этот интересный, удивительный мир.

Она любит даже просто пройтись по школьным коридорам, заглянуть в классы.

В кабинете литературы висят портреты писателей. Может быть, оттого, что нарисованы они детской рукой, исчезла привычная хрестоматийность, и они стали земными, хотя глаза кое у кого разной величины, а носы немного свернуты.

В вестибюле, сразу у входа, юные метеорологи вывесили календарь погоды и барометр. А рядом примостился плакатик, извещающий, что сегодня — день рождения Пети Шрамко и Вали Скобликовой, На огромной черной доске возле кастелянской острыми буквами выведено:

МОЛНИЯ!

ВОСЬМОЙ КЛАСС «А» ЗАДЕРЖАЛ ВЫГРУЗКУ ХЛЕБА

И ОТСТРАНЕН ОТ ДЕЖУРСТВА.

Сколько сейчас? Уже девятый час вечера. Можно, пожалуй, отправляться домой. Еще предстоит подготовиться к завтрашним урокам и написать Саше Захаровой. Она вышла замуж за «юрфакуса» заработала на Белгородщине в лаборатории рудника. По обыкновению людей, редко пишущих, Саша нет-нет да присылала длиннющие, обстоятельные письма.

…Леокадия пересекла площадь и вошла в сквер, заваленный снегом. Казалось, зима старательно подготовила его к Новому году. Меж веток, покрытых толстым слоем снега, мелькают городские огни. Так приятно подышать свежим воздухом. Замуровала себя в четырех стенах интерната! Надо будет повести ребят на лыжную прогулку. До сих пор этого нельзя было сделать — зима приходила по-чудному. До декабря лили дожди, почти ливни, и в небо из моря взметывалась нарядная, как праздник, радуга. Море словно радовалось, что на время, отодвинут неизбежный час скованности.

Но вот ударил мороз, подул свежий ветер. Море пыталось сопротивляться, било плотину немеющей волной, хотя на шандорах уже повисла бахрома сосулек. А позавчера повалил снег. И в школьном саду беспомощно увязли в снегу яблоньки, а молодая береза у порога, казалось, бежала от зимы в легком платье и, застигнутая врасплох, застыла с белой накидкой, наброшенной на голову.

Возле сквера Леокадия повстречалась с Генирозовым.

Он очень обрадовался:

— О, какая приятность! А я, откровенно говоря, иду и думаю о вас.

— Даже?

На Генирозове — короткое светло-коричневое пальто из ратина, темная шляпа.

— Я не помешаю вам, если продолжу — путь рядом?

Леокадия подумала, что, конечно же, помешает, «если продолжит», но укротила себя:

— Ну что вы, коллега.

Самое непонятное для Юрасовой в Генирозове было то, что преподавал русский язык он неплохо, до педантичности старательно. Ее удивила та ярость, с какой он обрушился на проект новых правил орфографии, словно с их введением он утрачивал свое какое-то чрезвычайно важное превосходство над остальными.

Приободренный ее ответом, Виталий Яковлевич стал долго и обстоятельно рассказывать о своей летней поездке на теплоходе «Россия».

— Больше всего мне понравился, откровенно говоря, тот сервис без которого я не признаю отдыха…

— А я признаю вещмешок за плечами и туристские тропы…

Он посмотрел на нее искоса: так и поверил!

Ему очень нравилась эта невеличка с темно-зелеными глазами маленькими ненакрашенными губами. Она, видно, вовсе не пользуется косметикой, может быть, поэтому лицо ее такое свежее.

— Кому что, кому что, — снисходительно улыбнулся Генирозов. Вы, наверное, и в быту непритязательны. Будете выгодной женой.

— Это в каком же смысле?

— Ну, не расточительницей.

Леокадия фыркнула:

— Пущу мужа по миру! Мечтаю о мотоцикле «Ява» в шестнадцать лошадиных сил.

— Ну-у, — опять снисходительно улыбнулся Генирозов. Так старший обычно улыбается, услышав о детских прихотях. — Открою вам секрет… — Он понизил голос до шепота. — Сколачиваю, откровенно говоря, энную сумму для приобретения мотора…

Что-то знакомое послышалось Леокадии в этом слове. А-а-а, Гарик Кодинец называл мотором легковую машину.

— Успеха в предприятии, — с непонятой Генирозовым иронии пожелала она. — Вы что же, один живете или с родителями?

— Абсолютно один! — с радостной готовностью сообщил Генирозов. — Изолированная квартира со всеми удобствами.

— Газ есть? — серьезно поинтересовалась Леокадия.

— Откровенно говоря, скоро будет, пока — на баллонах… Да мы почти у моего дома. Не сочтите просьбу неприличной… Может быть, вы украсите своим визитом?..

Леокадии Алексеевне стало смешно: «Украсить визитом». А почему бы и не украсить, не посмотреть сей экземпляр человеческой породы в быту? Возможно, после этого я стану о нем лучше думать… Но позвольте, товарищ Юрасова, это же нарушение приличий. Как может благовоспитанная девица зайти к холостяку вечером…

— Нет, почему же, я не считаю это неприличным.

Он, видно, не надеялся на такой ответ, суетливо повел по лестнице на третий этаж.

В небольшой передней Леокадия сняла белую шубку. Он, подхватив ее, повесил.

— Проходите, проходите…

Она вошла в комнату, обставленную не без вкуса, но скорее похожую на женскую обитель, с торшером возле тахты, безделушками на полке, цветком в фиолетовой вазе на низком полированном столе.