Андрей Островский - Напряжение

— Что, тоже из архива Красильникова? — спросил иронически Изотов, разглядывая фотографии.

— Нет, наши… Окончила два курса электротехнического института, но после рождения детей — у нее два мальчика-близнеца — бросила институт. Муж Михайловой, Федор Павлович, инженер на заводе «Красная звезда», человек незаурядных способностей, но вспыльчивый, крутой. Старше жены на одиннадцать лет, охотник и рыбак, любит выпить. Отношения в семье были, как принято говорить, нормальные. Но в конце апреля у Михайловых что-то происходит. Что? Мы не знаем. Мы знаем только, что окружающие на заводе отмечают его крайнюю растерянность, раздражительность; дважды он приходит на работу нетрезвым — раньше с ним этого не бывало. Дальше. Двадцать седьмого апреля — прошу обратить внимание на даты — Михайлов неожиданно уезжает в командировку в Челябинск, там у них пусковой объект, причем о командировке хлопочет он сам. Вместо полутора месяцев он пробыл в Челябинске всего одиннадцать дней и восьмого мая так же неожиданно вернулся в Ленинград с больничным листом. Пришедший навестить его с работы товарищ застал Михайлова на ногах. В разговоре Михайлов жаловался на сердце и, между прочим, бросил шутливо такую фразу: «Ну и жена молодая осталась, мало ли что может случиться».

Шумский вмял в пепельницу окурок и, помолчав, продолжал:

— Четырнадцатого мая, отметили, да? Четырнадцатого мая Михайлов снова уезжает в Челябинск и остается там до конца командировки. А что Нина Гавриловна? Начиная с майских праздников она чуть ли не ежедневно ходит к своим теткам — они живут вместе, — у которых раньше бывала раз-два в году. Восемнадцатого мая она с детьми и домработницей отправляется в Геленджик. Вот такие дела. В прошлую пятницу Михайлов подал заявление об отпуске, собирается ехать к жене, но отпуск получается внеочередной, и пока ему в этом отказано. И думаю, правильно, — усмехнулся Шумский. — Все это нужно хорошенько обмозговать. Придется поработать. Витя, как старый приятель Назарчук, поговорит с ней подробнее о Михайловой. Надеюсь, это доставит ему удовольствие. Мне ничего не остается делать, как познакомиться со старушками — тетками Нины Гавриловны. А тебя, Сережа, ждет особое задание. Сейчас мы с тобой пройдем к Быкову и обговорим все. Ясно? Вопросы есть?

— Да уж какие тут вопросы? Все разжевано, только знай глотай, — сказал Изотов, потягиваясь. — Эх-ма…

Ни тучки, ни белого мазка над морем — бескрайняя синь, нежная, прозрачная, невесомая; вяло набегают волны, шурша и позвякивая камешками… Простор, тишина и эта поразительно ровная, нескончаемая музыка моря умиротворяют, вселяя чувство покоя и безмятежности.

К полудню небольшой пляж Фальшивого Геленджика опустел. Лишь два мальчугана в белых костюмчиках и панамках копошились у самой воды. Возле них сидела девушка и вязала. В стороне под пестрым зонтом лежала женщина в купальном костюме и темных очках. Она читала, поглядывая время от времени на детей, и переворачивалась с живота на бок, потом на спину…

Завидев человека, идущего к ней, сказала девушке:

— Вера, вы идите, пора детей укладывать спать. Согрейте им молока перед сном…

— Добрый день, вы опять всем семейством?

Женщина сняла очки и, приложив руку ко лбу, посмотрела на молодого человека. Лицо его раскраснелось от жары. Светлые волосы свисли на лоб, и он тряхнул головой, отбрасывая их назад.

— А-а, это вы? — удивленно, но и радостно проговорила Нина Гавриловна, словно не узнав его сразу, и опустила руку. — Кто же в такое время приходит на пляж?

— Я! — засмеялся Чупреев, бросив взгляд на ее крепкое загорелое тело, и скинул шелковую рубашку. — Вы купались?

— И не раз… В такой день преступление сидеть дома.

— А вы уверены, что я сидел дома? Не говорите «да» — ошибетесь: я ходил в Джанхот… Надо же изучать здешние места!

— В эдакую-то жару? — Женщина улыбнулась, приоткрыв маленький рот, на пухлых щеках появились ямочки. — Эх вы, исследователь!..

— Я вам подарок принес, добытый тяжким трудом. Видите, поцарапался, лазал по круче, — весело сказал Чупреев и вынул из кармана гриб. — У нас вы такого не найдете, хоть он и похож на боровик.

— А как он называется?

Чупреев с нарочитой серьезностью осмотрел гриб, подумал, сказал небрежно:

— Это — аманита поганус, что в переводе означает: «Не ешь меня, будет плохо», — и поддел его ногой.

— Вы все шутите. — Нина Гавриловна подобрала обломок шляпки, положила на ладонь. — Какой он жесткий! И сосочки… А я не знала, что здесь растут грибы.

Купался Чупреев долго, наслаждаясь прохладой воды, заплывал далеко — Нина Гавриловна теряла его из виду. Выйдя на берег, он лег возле женщины на горячие камни.

— В реке все-таки плавать лучше, — сказал Чупреев, сооружая из камешков грот. — Как ни стараюсь, а вода в рот забирается, соленая какая-то, горькая, бр-р-р!

— Вы никогда раньше не были на юге? — спросила Нина Гавриловна, подавая черный с белыми прожилками камень. — Положите его наверх…

— На юге бывал, но моря никогда не видел. А вы знаете, меня жестоко обманули, — сказал он вдруг грустно.

— Кто? Когда?

— Люди… Мне всегда говорили, что море синее-пресинее, даже у Пушкина оно такое, а, оказывается, оно зеленое и очень светлое. Ничего синего…

Нина Гавриловна засмеялась. Она не могла привыкнуть к его шуткам, произносимым неожиданно среди, казалось бы, серьезного разговора.

Этот студент-юрист нравился ей своей общительностью, неунывающим и покладистым характером. Был он молод, но многое знал, всем интересовался и умел ухаживать, не надоедая, впрочем, своими ухаживаниями. Прошло всего три дня, как он появился тут на пляже, а у Нины Гавриловны было такое ощущение, словно они были знакомы давным-давно.

Снимал Чупреев комнату на соседней улице, вечерами сидел за учебниками, а с утра уходил в горы, в лес…

— Вы дольмены видели? — спросил он, резким движением разрушая груду камешков.

— Дольмены? — удивилась Нина Гавриловна. — А что это?

— О, это великолепные памятники старины. Я давно собираюсь их посмотреть. И вам тоже обязательно надо. Хотите составить мне компанию завтра? Только предупреждаю, идти далеко, километров пятнадцать — восемнадцать, и не по ровной дороге.

— С вами, наверное, можно пройти и тридцать, — засмеялась Нина Гавриловна. Потом, подумав, сказала: — Хорошо, только надо идти пораньше, часов в шесть.

— Отлично, в шесть так в шесть. Но смотрите не проспите.

Он был точен. На его тихий стук в окно белой хаты-мазанки сразу раздвинулась занавеска. Зажимая губами заколки и поправляя волосы, Нина Гавриловна молча кивнула Чупрееву и вскоре вышла в сад. На ней было легонькое шелковое платье с пелериной и красные босоножки.