Андрей Островский - Напряжение

В комнате было пятеро мужчин и старуха. Все о чем-то яростно спорили. Неожиданное появление незнакомых людей ошеломило их, и они смолкли.

В квартире царил хаос. На тахте, полу, на столе лежали связки трикотажа. Обрывки бумаги и веревок валялись всюду, даже на трюмо из красного дерева.

— Делите? — со злой усмешкой проговорил Эльмар. — Вы арестованы. Всем выйти из комнаты.

Никто не тронулся с места — все застыли в оцепенении. Лишь Далматов, не теряя самообладания, напряженно и с ненавистью смотрел на оперуполномоченных.

— У вас есть документы на арест? — Он попытался улыбнуться Эльмару, потом перевел взгляд на Чупреева и вдруг, схватив стоявшую рядом трость, с размаху ударил по лампе, рванулся к окну, выдавил стекло и исчез в темноте. В то же мгновенье бросился за ним Эльмар. Чупреев тоже очутился на подоконнике: чуть в стороне, на плоской крыше сарая, боролись двое. Чупреев прыгнул и одновременно с ударом своего тела услышал выстрел. Схватившись за бок, Эльмар качнулся и поник. Черное пятно расползалось по запорошенному снегом железу…

— Беги, — крикнул Эльмар склонившемуся над ним Чупрееву.

Чупреев скатился с крыши. Перед собой, шагах в двадцати, он видел широкую спину Далматова, бегущего к воротам. Но вот Далматов обернулся, выстрелил через плечо; Чупреев не видел вспышки, не слышал выстрела, лишь ощутил тугую струю воздуха, коснувшуюся щеки.

Не останавливаясь, он бежал, стреляя вверх, и настигал Далматова. Он мог уже достать его рукой, но крикнул: «Стой!..»

В это мгновенье Далматов согнулся и упал ему под ноги. Чупреев перелетел через него, но сумел первым вскочить на ноги. Далматов, поднимаясь, снова выстрелил, Чупреев невольно схватился за плечо и нажал на спусковой крючок. Далматов вскрикнул. Воспользовавшись заминкой, Чупреев ударил его по голове, выбил оружие, повалил и коленом прижал к земле…

Подоспевшие оперативники взяли Далматова. Чупреев поднял валявшийся в стороне пистолет. Это была чешская «збройовка» калибра 7,65.

Арестованных увезла машина с крытым черным кузовом. Эльмара осторожно перенесли в комнату Венты, положили на широкую тахту и вызвали врача… Зажав рукой кровоточащую рану, Чупреев сидел возле Эльмара. Бледный, сразу осунувшийся, Эльмар тяжело дышал.

— Не учли мы сарай, Сережа, — тихо сказал он.

Чупреев смотрел на товарища и не мог говорить — горло сжимали спазмы, глаза застилали слезы.

— Жить хочется… Жить… — Эльмара корежило от боли. — Сейчас особенно… Жалко из-за дряни умирать.

— Не надо, Эльмар, не надо, дорогой, — говорил Чупреев, сжимая горячую, потную руку друга. — Мы же с тобой Новый год еще не встретили…

Эльмар улыбнулся — это была та улыбка, которая так нравилась Чупрееву, — и слабо покачал головой…

Пожилой врач осмотрел его, сделал укол и, мрачный, вышел в коридор вслед за Чупреевым.

— Мой долг сказать вам прямо — положение безнадежное, — сказал он без предисловий, уклоняясь от встречи со скорбными глазами Чупреева. — Остались считанные минуты… Самое лучшее, если мы предоставим раненому полный покой.

Чупреев кивнул и вернулся; сел на прежнее место, боясь шевельнуться.

— Сережа, слышишь меня? — очнулся Эльмар. — В столе… фотография Люды… адрес в письмах… Напиши ей…

Где-то вдали в репродукторах праздничных улиц перезванивались колокола. Гулко, весомо и не спеша пробили часы Спасской башни. Чупрееву казалось, что он слышит мужской голос: «С Новым годом, дорогие товарищи!» И ему хотелось, чтобы эти звуки дошли и до Эльмара. Но Эльмар закрыл глаза и больше не открывал их — он ничего уже не мог услышать…

Чупреев вернулся в Ленинград 5 января, на три дня позднее приказа.

По телефону он попросил разрешения задержаться в Риге — хотел проводить в последний путь Эльмара, выполнить его завещание.

Он все еще не мог оправиться от потрясения и явился на работу тихий, подавленный, бледный от потери крови, прижимая к груди висящую на перевязи руку. Быков сразу вызвал его, Изотова и Шумского к себе. Стараясь не упустить ничего, Чупреев рассказал о рижской операции, об Эльмаре и его последних минутах…

— Трикотажа только в квартире Далматова изъяли на восемьдесят девять тысяч рублей. Кроме того, ценностей — золота, бриллиантов — на шестьсот двадцать восемь тысяч, — сказал он нерадостно и вздохнул: — Но Эльмара нет, такого человека!..

Чупреев замолчал, и никто не решился нарушить тишину. В раздумье Быков постукивал тупым концом карандаша по столу и сопел. Потом сказал, зная, что слова его не принесут утешения:

— Такая уж у нас работа… А ты как? — Он кивнул на забинтованную руку. — В госпиталь ляжешь? Подлечиться небось надо?

— Ничего, Павел Евгеньевич, рана чепуховая, сама заживет, — ответил Чупреев, приподнимая руку.

Быков пожал плечами и посмотрел на Шумского:

— Алексей Иванович, заканчивай дело Красильникова, сейчас все зависит от тебя, как ты сумеешь их разговорить.

Шумский сам знал это и готовился к решающим допросам. Собранные сведения о Потапенко, Далматове, Венте, Красильникове, утверждения экспертизы, наконец, логическое осмысление возможных поступков каждого с учетом их психологии давали ему право полностью воссоздать картину трагических событий той ночи. Он досконально знал роль каждого, но этого было недостаточно — он нуждался в подтверждении своих мыслей у самих арестованных. Поэтому ему приходилось тщательно обдумывать очередной допрос, чтобы не уводить следствие в сторону, а получить признание.

Далматова, его мать — старуху, живущую с ним в квартире, и Венту Калныню привезли в Ленинград. При первом же знакомстве с ними Шумский стал выяснять, знают ли они Потапенко. Далматов и Вента отказались от знакомства с ним, но старуха, по-видимому не предупрежденная сыном, подтвердила это знакомство. Да, Потапенко не раз приезжал в Ригу, жил у них. Сын ее с Вентой также останавливался у Потапенко в Ленинграде.

Очная ставка матери Далматова с Вентой заставила признаться Венту, что она знает Потапенко. После этого Далматову запираться уже не было смысла.

Шумский принял признания Далматова как должное и даже не упрекнул его в том, что всего лишь два дня назад он начисто отрицал свое знакомство с Потапенко. Шумский вообще был на редкость корректен и деловит, разговаривая с Далматовым. Далматов же пытался выглядеть спокойным, вслушивался в каждое слово, отвечал четко и не упускал случая съязвить, но по еле уловимым признакам Шумский видел, что спокойствие Далматова лишь внешнее, что нервы его взвинчены до предела — в таких случаях люди не спят или им снятся кошмары, — что он трусит, понимая всю тяжесть своего положения, и что долго сопротивляться он будет не в состоянии.