Андрей Островский - Напряжение

— Я потому так сосредоточил внимание на вашем знакомстве с Потапенко, — сказал Шумский будничным тоном, разглядывая какую-то бумажку, — что в связи с ним я вынужден предъявить вам обвинение в убийстве человека, фамилию которого вы могли знать, но могли и не знать. Это убийство произошло в ночь с двенадцатого на тринадцатое мая прошлого года в Ленинграде, в саду…

Далматов улыбнулся одними губами, сложил руки на груди.

— Почему вы думаете, что это я стрелял в саду? С таким же успехом я могу сказать, что там в ночь… с какого — с четырнадцатого на пятнадцатое? — были вы. С меня хватит того, что уже есть. Зачем мне клеить еще какое-то убийство?

— Я не сказал, что в саду стреляли, — заметил Шумский, — я только сказал, что в саду произошло убийство. Но это лишний раз доказывает, что вы знаете, о чем идет речь… Да, в саду стреляли, и стреляли вы. После выстрела в Красильникова остались пуля и гильза. Вы стреляли в товарища Эльмара Пуриньша — пуля и гильза тоже остались. А стрелял-то один и тот же человек и из одного и того же пистолета. Кто же это, по-вашему, был, а?

— Не знаю. Я купил «збройовку» за две недели до Нового года в Риге, совершенно случайно, у одного барыги, и не могу отвечать за того, кто владел пистолетом раньше. Может быть, именно из-за того, что случилось у вас в саду, от него и хотели избавиться, — откуда мне знать? А то, что произошло с вашим работником, — роковая случайность. Поверьте, клянусь, я не хотел его убивать, я защищался…

— Послушайте, Далматов, — раздраженно сказал Шумский, прерывая его, — я могу опровергнуть каждую вашу фразу. Вы защищались — от кого? От милиции? Милиционер напал на вас? Вы не хотели убивать и выстрелили в упор? И это роковая случайность? Так же — в упор — вы убили другого человека, вы ранили, а могли убить еще одного нашего сотрудника. Не слишком ли много роковых случайностей? И если я говорю, что в Риге и Ленинграде из одного и того же пистолета стрелял один и тот же человек, значит, у меня есть на то веские основания…

Далматов нервно провел рукой по стриженой голове, набрал воздуха в грудь, желая что-то сказать, но не смог. А Шумский, словно не замечая Далматова, продолжал:

— Я не сомневался, что вы сочините красивую сказку про купленную у кого-то «збройовку». А вот известная вам Вента Калныня утверждает, что пистолет у вас существует уже много лет, вы его выменяли у какого-то солдата во время войны и не расстаетесь с ним ни на минуту.

— Но почему вы верите ей, а не мне?

— Сейчас разговор не о том, кому я больше верю — ей или вам. Я обращаю ваше внимание на то, что существуют уже две версии… Я знаю, вы словам не верите, поэтому перехожу к документам. Первый: справка с вашего завода, что в период с одиннадцатого по четырнадцатое мая прошлого года вы находились в Ленинграде. Второй: баллистическая экспертиза полета пуль из пистолета «збройовка», вашего пистолета. И результат экспертизы, доказывающий, что оба выстрела — в Риге и в Ленинграде — сделаны из этого пистолета. Третий: в ту же ночь, когда был убит Красильников, мы сделали гипсовый слепок со следа человека, который стоял в кустах и стрелял в Красильникова, вашего следа, Далматов, ибо при обыске мы нашли у вас в комнате полуботинки — в них вы ездили в Ленинград в мае прошлого года. На этой фотографии убедительно показано, как совмещается след с подошвой вашего полуботинка. Четвертый: протокол заявления той же Калныни, в котором сказано, что вы должны были убрать человека, который «мог вас погубить». Достаточно? У меня есть еще кое-что, но я думаю — полезнее будет вам самому все рассказать!..

Далматов отрывисто кашлянул в кулак, сказал неожиданно резко:

— Я не могу сейчас ни о чем говорить…

— Как хотите, — сказал великодушно Шумский, — я не настаиваю на немедленном разговоре. Подумайте, время есть, хотя его и немного.

Шумский знал свое дело. Теперь следовало набраться терпения и ждать. Но, к его удивлению, ждать почти не пришлось. Уже на следующий день, сразу после обеда, ему позвонили из тюрьмы и сказали, что Далматов просит вызвать его.

По тому, как Далматов вошел — голова приподнята, на лице нечто похожее на улыбку, вид отдохнувший, — Шумский понял, что у Далматова созрел какой-то план, и это было интересно.

Далматов сел, положив ногу на ногу, и сказал без обиняков:

— Я человек деловой и трезво смотрю на вещи…

— С вашей стороны это весьма благоразумно, — заметил Шумский.

Далматов оставил без внимания реплику Шумского и продолжал:

— Я знаю, что́ меня ожидает, терять мне нечего, и я решил открыть вам все карты.

Шумский кивнул.

— Но я должен знать, — в голосе Далматова появились твердые нотки, — могу ли я рассчитывать на снисхождение, если сам, по собственному желанию, назову вам все адреса, фамилии и имена всех людей, связанных со мной по моему делу… Я готов на все. Только скажите, сохранят мне жизнь или нет?

— Не торгуйтесь, — поморщился Шумский: ему было противно циничное, откровенное предательство даже в таком деле. — Конечно, суд учтет ваше чистосердечное признание и раскаяние, но гарантировать снисхождение я не могу; слишком уж тяжкие грехи на вашей совести.

— Да, да, и все-таки я прошу вас отметить… И еще. — Далматов придвинулся к Шумскому, заговорил полушепотом: — Я знаю, у меня конфискуют все; но у меня остаются родственники, они могли бы вам… Словом, вы понимаете, они отдадут все…

Шумский в бешенстве вскочил, посмотрел брезгливо на Далматова:

— Вы что? Вы понимаете, что говорите? Мерзавец! Вы же мерзавец. Убирайтесь вон…

Услышав громкие голоса, вошел конвоир. Шумский сказал:

— Уведите его.

Но Далматов замахал руками, умоляюще глядя на Шумского.

— Прошу вас, вы не так меня поняли… Я хотел, чтобы… Я ничего плохого не думал, честное слово…

Шумский кивнул конвоиру — тот скрылся за дверью. Настроение у Шумского испортилось, он сел, подпер рукой голову, буркнул:

— Говорите, что вы хотели сказать…

Потапенко ошарашило, что Далматов признался в убийстве Красильникова. За последнее время Потапенко заметно обрюзг, постарел, кожа на лице обвисла, глаза потускнели. Он запутался в своих объяснениях, а теперь совсем растерялся и сидел перед Шумским жалкий и беспомощный, отрицая все, что было и чего не было.

У Шумского пропал интерес к Потапенко, теперь уже было безразлично, признает он свою вину или не признает: в руках следствия были факты, которые Потапенко не в силах был опровергнуть. И все-таки Шумский решил довести дело до конца.

— Значит, вы не помните, где были в тот вечер, — сказал Шумский, — не знаете, почему не смогли принять Красильникова, и недоумеваете, каким образом он оказался убит. Придется мне самому все вам рассказать.