Андрей Островский - Напряжение

— Я спрашиваю, кого конкретно вы подозреваете? Кто бывал у вас на этих днях?

Тем временем Золина терпеливо выслушивала женщину. Когда разговор подошел к концу, она вынула из кожаной папки бланк, отвинтила блестящий колпачок ручки.

— Давайте, Анастасия Дмитриевна, запишем все, о чем мы сейчас с вами говорили.

Приехал эксперт, маленький круглый человечек с погонами капитана. Он был близорук, аккуратен, немногословен и страдал одышкой. Вынув из чемодана коробочки, пакетики, тряпочки, он разложил их на специально припасенной плотной бумаге и принялся за дело. Сквозь лупу он оценивающе рассматривал гладкие блестящие стенки ваз, стаканов, бутылок, которых могла коснуться чужая рука, и качал лысиной.

Под шкаф он постелил газету. Потом открыл алюминиевую коробочку, прицелился и плеснул несколько раз на дверцу серым порошком. Порошок или вовсе не приставал к нежной хрупкой глади и, шурша, сыпался на газету, или лепился плотной горкой. Тогда капитан протягивал руку за пестрой шерстяной тряпицей и кончиком материи терпеливо сбивал горку.

Проделывал он это с нескрываемым удовольствием. Чувствовалось, что ему нравится сама процедура превращения невидимого в зримое, тайного в явное. Когда же мало-помалу на дверце проступили припудренные узоры кожи и явственными стали очертания пальцев, он поднял очки, приблизил пухлое лицо к самому шкафу и долго вглядывался близорукими глазами в тонкие петляющие линии. Затем отошел на два шага, словно художник, пожелавший увидеть свое творение целиком. Он не замечал, как все еще вздрагивающая Анастасия Дмитриевна в перерывах, пока Золина записывала ее заявление, бросала на него тревожные взгляды; не ощущал частого, прерывистого дыхания ее мужа в самый затылок даже тогда, когда налеплял черную клейкую пленку на отпечаток эпидермы: он разгадывал еще одну тайну, преподнесенную ему жизнью, остального — не существовало.

Цепким взглядом хозяин следил за каждым движением эксперта. Стоило капитану отойти, он приблизился к шкафу и потер пальцем место, куда приклеивалась пленка.

Обратно ехали медленно и рывками. Мешал тяжелый, широкозадый грузовик, который загораживал дорогу впереди. Он то и дело шумно шипел, мигал красной лампочкой; когда же лампочка гасла, урчал и полз, выпуская из нутра грязно-синее вонючее облако. Вася подкатывал под самый кузов и жал на тормоза.

Перед Олегом опять закачался помпон.

— А что, Ирина Михайловна, хотели бы вы иметь таких папеньку и маменьку?

Золина пожала плечами и повернулась к Олегу:

— Странный вопрос. Я об этом не думала. А вы?

— О, если бы меня заставили у них жить, я сбежал бы в первый же день. Куда угодно, к черту на рога…

— Чем же они вам так насолили?

— Когда я пришел, мне показалось, что там произошло убийство. Во всяком случае, в квартире должен был лежать покойник. Вам не показалось?

— Нет.

— А я от этого впечатления не мог отделаться все время.

— Но почему же?

Помолчав, Олег ответил:

— Я помню, когда у нас умер отец. — Даже мысленно он никогда не возвращался к тем траурным дням и сейчас говорил, против воли, поддавшись настроению. — Он был сравнительно молодым и умер для всех неожиданно: забежал домой пообедать, торопился, времени оставалось полчаса. Сел за стол и… Неожиданная смерть страшнее и больнее для окружающих. Только что рядом был человек, думал, говорил, смеялся, строил планы и вдруг… Не человек, а тело, вещь. Мать его любила… ну, как вам сказать… «безумно» — противное слово. Она любила его по-настоящему, так, как должны любить друг друга муж и жена. И ни до похорон, ни на похоронах, ни после у нас не было плача, стонов, истерик… А тут — из-за трехпроцентных бумажек, медальона, шелковых трико…

— Но люди по-разному относятся к своему горю.

— Это несравнимые события, — резко, почти грубо сказал Олег.

— Вы меня не поняли. Я хочу сказать, что о человеческих поступках нельзя судить по внешним проявлениям. Надо знать суть. Эти люди всю жизнь работали, и работали много, пятнадцать лет, на Крайнем Севере…

— Как бы там ни было… Не знаю, смогу ли я точно выразить свою мысль, но я убежден, что люди, которые корчатся в судорогах от пропажи своего барахла, пойдут на все, чтобы и накопить его. Они проявят всю свою изобретательность, они пренебрегут этическими нормами… А имя этому — стяжательство. У стяжательства и той же кражи природа одна, корень один. И то, и другое — ростки от одного корня.

— То есть вы зачисляете этих людей в преступники?..

— Нет, конечно. Но при каких-то благоприятных условиях они не постесняются нарушить закон. Вот из-за этой-то общности — верите? — не очень хочется разыскивать преступника.

— Но придется.

— Я не о том. Конечно, это мой долг. Но я — человек, а не электронная машина. Одному хочется помочь, другому — нет, а право на чувство еще никто не отнимал. Вот была недавно кража, на Десантной. Я не с вами тогда выезжал на место происшествия. Встречает седая, сгорбленная старуха, Краева ее фамилия. Не слышали? А мне это имя почему-то знакомо. Так вот, кража там приличная, а она за вызов извиняется, говорит: не стала бы беспокоить, да жалко одну маленькую вещицу — кольцо. Чепуху оно стоит, но дорого как память. Оказывается, ее мужа, профессора, в тридцать восьмом посадили. Ее же — в двадцать четыре часа выселили. Теперь вот вернули, квартиру дали, пенсию. За все те годы она вещи распродала, раздарила, растеряла, а кольцо берегла: муж его подарил, когда они еще студентами были.

— Неужели вы способны поддаваться на подобную сентиментальную чушь? — сказала Золина все так же мягко и бесстрастно.

— Сентиментальная чушь? — Олег все еще не мог окончательно разобраться, дразнит она его или они не понимают друг друга. — Ничего себе сантименты…

— Я — юрист, Олег Васильевич, и вы, между прочим, тоже, а юрист обязан соблюдать закон, не примешивая к нему свое собственное «я». Пока закон предусматривает…

Олег устало откинулся на спинку жесткой скамейки. Он больше не слышал Золину, а видел лишь красный помпон на сером фоне. И ему померещилось, будто это вовсе не шарик, собранный из алых шелковые нитей, а фонарь уличного светофора, в котором зажегся красный…

Олег просматривал протоколы показаний, когда пришел Гуляшкин.

— «Купец» накрылся, — с сожалением сказал он, садясь на край своего стола, и вынул грязную, мятую пачку «Авроры». — Третьи сутки не ночует дома. — Из пачки густо сыпался табак на брюки, на пол.

— Найдется, — спокойно ответил Олег. — Куда он денется. А Брянцев что?

— Баламутный какой-то Брянцев. То ли крутит, то ли взаправду ничего не знает… Короче, шестнадцатого и семнадцатого Говорков не работал.