Андрей Островский - Напряжение

До самой смерти старуха мечтала, чтобы Олег женился на Тоське. И одно время казалось, что так оно и будет. Они ходили на танцы в Мраморный зал и в кино на поздние сеансы, ездили в залив на теплоходе провожать белые ночи, а зимой целовались в парадной, погасив свет на всей лестнице.

Но как-то раз, открыв на звонок дверь, Олег увидел мужчину с седыми висками. Он был красив, прекрасно одет и держал в руках роскошный букет пионов — белых, розовых и пурпурных. Он довольно бесцеремонно прошел мимо оторопевшего Олега к Тоське. На следующий день он появился снова, и опять с букетом. По вечерам они уходили куда-то, и Тоська возвращалась поздно нарядная, возбужденная. А спустя некоторое время она объявила Олегу с напускной беспечностью, что ей сделано предложение и она сказала «да».

Прожив полгода, зиму, мужчина с седыми висками уехал в какую-то командировку и исчез. Спустя еще полгода Тоська получила от него письмо.

Чудовищную измену и коварство (иначе он не называл Тоськино поведение) Олег переживал недолго, но тяжело. Он был подавлен и вынашивал планы мести: не разговаривать с обоими, не замечать их; вызвать на ссору красавца жениха, подраться с ним и испортить ему шикарный костюм; наговорить Тоське грубостей, обидеть и оскорбить ее… Ни один из пунктов выполнен не был. Он подумал, что это мальчишество, а его планы — планы любого обиженного человека. А он не любил делать то, что делали все. В конце концов он решил не выдавать своих чувств и никому ничем не напоминать о былом. Это ему удалось, а работа, на которую он только что поступил, увлекла, захватила его и помогла забыть неприятности.

Хотя что-то все же осталось…

Кровати Олега и Тоськи разделяла лишь перегородка. Иногда по ночам он слышал голоса молодоженов и не спал, кусая губы и злясь, что никак не соберется переставить мебель в комнате.

Мебель оставалась на прежних местах со дня смерти матери. Да и вообще Олег не помнил грандиозных передвижений обстановки. Он всегда спал здесь, на этом месте, ногами к простенку. Если бы сейчас было светло, он видел бы висящую картину, странную и неизвестно каким образом оказавшуюся в их доме. Только недавно узнал, что это Чурлёнис. Конечно, это был не сам Чурлёнис, а копия его «Сонаты Солнца». Может быть, копию писал отец? Как-то не приходило в голову спросить об этом. Мать говорила, что в молодости отец писал маслом этюды, но потом забросил. Олег никогда не видел его рисующим.

Отец умер, когда Олег уже был не маленьким: ему шел тринадцатый год. И все же он почти ничего не знал о своем отце.

Ему было известно лишь, что он инженер и работает на каком-то заводе. Олегу этот завод представлялся чем-то похожим на огромную автомобильную мастерскую. Он все порывался спросить, что они делают на заводе, но страшился мрачного, угрюмого вида отца. Отец часто уезжал в командировки, и мать плакала в его отсутствие. Когда же он возвращался, они о чем-то говорили по ночам, иногда настолько громко, что Олег просыпался и видел, что мать опять плачет и просит о чем-то отца. Олег любил мать, но не мог понять ее слез. Он вообще многого не понимал: в их семье было немало загадок. И только став взрослым, Олег начал кое в чем разбираться.

Запомнилось одно лето. Петьки еще не было на свете. Отец пришел с работы против обыкновения днем, необычно оживленный, и велел матери собираться в отпуск. На следующий день они уже ехали в поезде на Рыбинск, а еще через два дня плыли на колесном пароходе «Вера Засулич» вниз по Волге. Олегу все было в диковинку. Он облазил каюту, поднимал и опускал желтые деревянные жалюзи, носился по палубе, заглядывал в машинное отделение, потом мчался в салон… И не хватало времени смотреть на заросшие деревьями пушистые горы, на стада, дремавшие у воды, деревушки…

Они сошли на пристани в Мариинском посаде, и загорелый старик-чуваш, не торгуясь, отвез их на лодке в ближайшую деревню. Олегу казалось, что ничего прекраснее этой деревни не существует на свете, хотя это была самая обыкновенная русская деревня. Она была зелена, потому что у каждого дома рос яблоневый сад; по улицам ходили вперевалку гуси, шипели на пробегавших мимо кошек и щипали мягкую, кудрявую травку, по которой приятно было бегать босиком; поросята терли бока о пересохшие серые бревна старых амбаров…

Каждое утро, запасаясь ватрушками, молоком, крутыми яйцами и всякой другой снедью, Кунгуровы стаскивали в воду лодку и плыли на другую сторону Волги, на пески. Отец сооружал тент из простыни и весел и садился с удочкой или забрасывал спиннинг; Олег помогал ему, ловил ради забавы мальков линялым марлевым сачком. Иногда они все — отец, мать и Олег — ложились спиной на горячий песок и загорали, слушая, как кричат и суетятся чайки: «Три-ар-рр! Три-ар-рр!..»

«Как хорошо-то, Вася!» — говорила мать. Олег видел, что она счастлива покоем отца, тишиной, природой.

Отец был ласков, добр, но по-прежнему молчалив. Они с Олегом копали колодцы, разводили костры, ловили бабочек, плели из ивняка корзины. А один раз отец смастерил змея с длинным хвостом из мочалки. Олег прыгал в восторге на одной ножке вокруг отца и выпалил вдруг ни с того ни с сего:

«Пап, если бы всегда ты был такой!»

«Какой, сынок?» — не понял отец.

Но Олег так и не смог объяснить. А отец погладил его по выгоревшим волосам, потом прижал к себе и крепко поцеловал…

Путешествие это — единственное в жизни Олега — оставило в памяти у него такое впечатление, что при первой возможности он решил повторить его с Петькой. На Волгу они тогда не смогли поехать, — доро́га была для них слишком дорога́, — и они отправились на Карельский перешеек, на Вуоксу. Там Олег вытянул на спиннинг четырехкилограммовую щуку, и с тех пор Петька бредил спиннингом и летним дикарским биваком.

Олег повернулся на живот, подбив под голову теплую слежавшуюся подушку. У него и в детстве случалась бессонница, когда задавали слишком много уроков и приходилось сидеть до полуночи. Он знал: в таких случаях лучше всего считать и стараться увидеть цифры, произнесенные в уме. Раз, два, три, четыре… восемь… двенадцать… Ни о чем не думать, только цифры, только цифры… восемнадцать, девятнадцать… Появилась вместо цифр Тоська, такая, какой она была тогда утром, в ванне… Двадцать четыре, двадцать пять… А все-таки она, наверное, жалеет, что так у нее получилось. И не прочь вернуть старое. «Я только один раз провожала белые ночи, помнишь — с тобой? Какая прелесть! Я бы еще с удовольствием прокатилась бы по заливу»… — «Кто же тебе мешает? Катайся»… Тридцать два, тридцать три, тридцать четыре… Вот с Тамарой я поехал бы куда угодно!.. Тамара!.. Тридцать девять, сорок, сорок один… Прийти к тете Люде и сказать: «А знаешь, я женюсь. Я же тебе сказал, что предупрежу…» Бедная тетя Люда, здорово, видно, она расстроилась из-за Ганночкиного мужа. Надо будет съездить к Смородину… Интересно, Смородин женился на этой, смешливой?.. Вот на кого он похож, на Беклемишева! А я все думал, кого он напоминает… Беклемишев все же решил действовать по-своему! Пусть, но к Говоркову он так или иначе придет, с другой стороны… Ни о чем не думать, ни о чем… Только цифры, только цифры… На какой я остановился? Сорок восемь? Или нет, пятьдесят восемь? Лучше начать снова… Раз, два, три…