Андрей Островский - Напряжение

Вечером мы были на площади Воровского. Смотрели кино, хоть и моросил дождик. Анатолий потянул меня за руку: ему надоело кино, и мы двинулись на Неву. Мне почему-то хотелось идти, идти навстречу огонькам и ни о чем не думать. Бывает иногда так. А Толька дурачился: то вдруг свистнет со всей силы, то перед мчащейся на полном ходу машиной метнется. Шофер затормозит, обругает его, а он и рад, смеется. Ну совсем мальчишка. Я ему сказала, чтобы прекратил, стыдно идти рядом. А он хохочет: «Сегодня праздник, что хочу, то и делаю. И вообще мне весело». Но все-таки перестал.

Гуляли мы так по улицам, переулкам каким-то. Подошли к серому старинному дому. Толя мне говорит: «Вот здесь я живу, хочешь, зайдем?» Я заколебалась: неудобно в такой час. А он подтолкнул меня плечом: «Боишься меня, что ли?»

Комнатка у него крохотная, на первом этаже. В ней беспорядок ужасный. Поперек дороги какие-то старые ботинки валяются, на столе кавардак… Анатолий смутился немного, стал какие-то тряпки под кровать заталкивать, ботинки туда же забросил.

Я на скорую руку навела порядок. Стало вроде чище и поуютнее. Толька откуда-то консервы вытащил, бутылку с водкой, колбасу и еще что-то. От вина я, конечно, отказалась, а он выпил. Потом подсел ко мне близко-близко…

Не знаю, каким образом у нас зашел разговор о детстве (кажется, я спросила, откуда он родом), но это не важно. Самое главное, что вчера я узнала об Анатолии больше, чем за все время нашего знакомства.

Пожалуй, впервые он стал при мне вспоминать прошлое, а потом разговорился и рассказал о том, как жил все годы. Эта история меня так поразила, что я до сих пор не могу прийти в себя.

Подумай, Зойка, он совершенно не помнит ни отца, ни матери и даже не знает, кто его родители, живы ли они сейчас. У него никогда не было собственной крыши над головой, кроме этой комнатушки, которую ему дали только в нынешнем году.

Он сказал, что первое и довольно смутное впечатление, которое осталось у него в памяти, — это сутолока на перроне, вагоны, люди в шинелях — на земле, на крышах, на площадках — везде. Тогда ему было лет пять, и он водил какого-то слепого старика (или даже не старика), жившего тем, что ему подадут. А тот кормил Толю. Кто это был, Анатолий не знает. Помнит он и какую-то деревню, которая даже его поразила своей пустотой.

Но все это отрывочные воспоминания. Человек в горе взрослеет. И Толька так взрослел. Он считает, что его жизнь началась с кровавого происшествия. Он словно вмиг вырос, стоя над растерзанным под колесами трупом слепого, может быть, и его отца. Он не понимал тогда как следует того, что произошло, но плакал…

Долго, Зоенька, рассказывать о всех передрягах, которые выпали на его долю, да и грустно. Кроме того, я не сумею так подробно и интересно описать, как говорил Толя. Ну, а ко всему прочему я знаю, что ты ему не симпатизируешь, так что тебе скучно будет читать. Скажу только, чтобы тебе было ясно, что потом он, как игрушка, переходил из рук в руки, пока не попал в детский дом. Оттуда он сбежал (его уговорил приятель, на несколько лет старше его). И снова скитания по всей стране, снова служба у разных людей, мелкое воровство и жульничество из-за постоянной, вечной нужды и угрозы умереть с голоду.

Потом он попал в колонию, учился урывками, кое-как и, как прежде, метался по городам: тянули дружки, с кем был связан по «вольной жизни», как он сказал. И из-за них опять садился в тюрьму. Точь-в-точь как это случилось в последний раз у Семена Кондратьевича.

Ужасная судьба, правда, Зоя? Он не жаловался, но мне до боли жалко стало Анатолия и обидно за него, потому что я понимала все. Хотелось подбодрить его, приласкать. Бедный! Отчего некоторым людям так не везет? Он-то не виноват, что с детства был брошен на улицу.

И вдруг мне в голову пришла мысль, что моя жизнь чем-то напоминает Толину. Моя лишь намного счастливее. Хотя бы тем, что у меня была мама и есть такие друзья, как Полина Никифоровна, вы все, дядя Паша, тетя Сима! И еще друзья будут. А Анатолий не знает, что такое друг. Он мне говорил: Галка Боярышникова или Котя-Коток, да и все другие приятели, с кем ему приходилось водиться, только кажутся друзьями. На самом деле они в тяжелую минуту не только руки не подадут, но еще и по голове стукнут, чтобы свалился. Он-то их хорошо знает!

А теперь я буду его другом, первым настоящим другом. И он знает это. Я счастлива, что могу помочь ему. Как прекрасно, Зойка, жить, помогая друг другу, верно? Вдвоем многого можно добиться, если захотеть. По-моему, и Толя хочет найти свое настоящее место в жизни.

Я думала обо всем этом, а Анатолий молчал. Я даже не заметила, когда он перестал говорить. А он взял мою руку, погладил. Я почувствовала, что он волнуется. Это волнение передалось мне. А Толя наклонился, обнял меня и сказал, что ему никогда не было так хорошо, как сейчас. Никогда!.. Знаешь, на миг мне комната показалась просторней, стол — богаче, свет — ярче, а он, Толька, таким близким! Неужели все это можно объяснить лишь фразой, сказанной тебе, только для тебя?

Утром все уже было не то. Ты замечала, что ночью или поздно вечером человек как-то не так видит все вокруг: предметы кажутся увеличившимися, значительными, разговоры — таинственными и содержащими какой-то свой особый смысл. Может, все это чушь, не могу объяснить, но я это часто замечала. И сегодня утром, вспоминая все, что было вчера, я не смогла ощутить, почувствовать то же самое. Анатолий спал, приоткрыв рот, и вдруг он мне показался каким-то злым, чужим.

Чтобы проверить себя, я толкнула его легонько в бок. Он проснулся, вскочил, подхватил меня и засмеялся. Нет, я ошиблась…

Весь день я была у него. Мы прибрались, я вымыла пол, перемыла посуду, выкинула всякий хлам. К вечеру вернулась в общежитие. Пришлось сказать, что ночевала у дяди Паши (ох эта ложь!). Но наших девчонок трудно провести. Зинка хмыкнула с полным пониманием дела, скривила губы, но, правда, сказать ничего не посмела.

Вот какие события произошли у меня. Зоя, напиши, пожалуйста, как ты воспринимаешь происшедшее. Твое мнение для меня очень дорого. Целую тебя. Я так занята своими делами и мыслями, что не спросила тебя, как ты живешь, каковы успехи. Но это само собой разумеется.

Марина.

Зоя Бакеева — Марине Гречановой

Оренбург, 21 ноября 1935 года

Милая моя Маришка! Прежде всего я, конечно, ото всей души поздравляю тебя с замужеством. Была у вас свадьба или еще нет? Если нет, сообщи, когда; хочется послать тебе в этот день телеграмму.

Смешная ты, Мариночка. Спрашиваешь мое мнение о том, что у вас произошло. Разумеется, я тебя не осуждаю. Тебе виднее, как поступать. Хотя мы с мамой считаем, что ты все же была опрометчива. Но что поделаешь?

Я не хочу тебя расстраивать и, конечно, вмешиваться в ваши отношения, но нам с мамой кажется, что твоя любовь держится на чисто человеческих чувствах — жалости, умилении, сострадании. Насколько крепка такая любовь — неизвестно. Учитываешь ли ты ум, образование? Я не знаю, умен ли твой Анатолий, но то, что у него три класса и что он не любит читать, — знаю. Тебя это не смущает? Разве можно мужчине жить сейчас с таким образованием? Конечно, нет.