Андрей Островский - Напряжение

— Живы, Всеволод Дмитриевич? Можете встать?

— Жив, — еле слышно ответил Бенедиктов и опустил веки.

К машине подходили люди…

. . . . . . . . . . . . . . . . .

Недавно я встретил в Соловьевском садике Бенедиктова. В белой рубашке с короткими рукавами и светлых брюках, он сидел на скамейке, в тени, читал газету, изредка поглядывая на игравшего возле Румянцевского обелиска малыша в штанишках с лямочками крест-накрест и в панамке.

Всеволод Дмитриевич заметно постарел за последнее время — совсем полысел (только по бокам два серебряных островка), на руках появились желтые пятнышки, раскосым татарским глазам помогали очки. Удивляться не приходилось, ибо, по грустно-ироническому замечанию одного мудреца, «ничто нас так не старит, как прожитые годы». А прожил Бенедиктов семьдесят нелегких лет.

После ранения, оказавшегося серьезным и до сих пор напоминающего о себе, Бенедиктов провел три месяца в госпитале и вернулся к своей работе. Войну он закончил в Германии, в Варнемюнде. Вышел в отставку капитаном первого ранга и начал заново, по кирпичику, строить свою жизнь. Получил квартиру на Васильевском острове. После раздумий и колебаний женился на тридцатипятилетней женщине, муж которой погиб в авиационной катастрофе. Возможно, таких нежных чувств к новой жене, какие он испытывал некогда к Тасе, у него не было, но их связали добрые дружеские отношения неюных, познавших цену жизни людей, и брак оказался удачным. Он еще сильнее скрепился ребенком, о котором Бенедиктов всегда мечтал, — родилась сероглазая Аленушка. Малыш в панамке, игравший у обелиска, был ее первенцем, и Бенедиктов чрезвычайно гордился, что он уже четыре года как дед.

Я спросил, нет ли вестей от Дранишникова. Вестей не было. Зато Бенедиктов повстречал на днях Калинова. Подполковник милиции давно вышел в отставку, но, по словам Всеволода Дмитриевича, выглядел свежо и молодо и любил, как прежде, поболтать за кружкой пива.

Единственный, с кем у меня не установилось контактов, был Дранишников. После окончания войны в чине капитана первого ранга он из Германии, выйдя в отставку, уехал на Урал, в Златоуст. Дважды приезжал в Ленинград, на встречу ветеранов. Оба раза мы встречались, однако разговорить этого на редкость замкнутого, сухого человека я не сумел. Себя он старался в разговорах обходить, чувствовалось, что ему крайне неприятно вторжение чужого человека в его жизнь, и я отступился, умерив свое любопытство. Знаю только, что долгое время он работал на заводе инженером. Появилась ли у него новая семья — мне неизвестно.

В дождливый осенний день шестьдесят пятого года с воинскими почестями похоронили генерал-лейтенанта в отставке Арефьева. Он умер в почтенном возрасте, и я присутствовал на этой скорбной церемонии.

Арефьева я знал довольно хорошо. Мы часто вспоминали с ним войну, блокаду, и он поведал мне о судьбе Кости Русинова.

Через некоторое время после перехода его за линию фронта фашисты начали неистово бомбить макеты кораблей, в спешном порядке сооруженные из старого железа, фанеры и всякой рухляди. По этим налетам стало ясно, что информация, которой снабдили Русинова в особом отделе, доставлена и попала по назначению.

Потом Русинов еще раз приходил в Ленинград и возвращался к врагам с новым заданием. Затем связь с ним оборвалась… Он не дожил до победы, не увидел родного Рыбинска. Из-за своей излишней горячности, любви к риску он напоролся на провокатора, и фашисты повесили его в лагере. Стало это известно лишь несколько лет спустя.

— И все-таки во всей этой истории, — сказал я, — кое-что для меня так и осталось неясным. Например, на кого все-таки работал Богачев? Из документов следовало, что он был завербован английской разведкой. Но собирал и передавал сведения немецким фашистам. Это ведь тоже нельзя отрицать? Так кто же он был?

— Прежде всего надо уяснить главное: он работал на другую систему, капиталистическую систему, — поднял палец Бенедиктов, ритмично покачал им. — Разведки капиталистических стран, как бы они ни соперничали между собой, друг другу не чужие, а родственники, особенно в борьбе с самым страшным для них врагом — коммунизмом. Вот вам и ответ. Богачев был резидентом английской разведки. Англичане обычно засылают своих агентов надолго, на десятилетия, на всю жизнь, дают им возможность осесть как следует, обзавестись семьей, репутацией, положением. Не трогают их пятнадцать — двадцать лет и только потом начинают получать от них информацию. Методы гитлеровцев были иные… Смерть Богачева, как вы понимаете, нами никак не запланированная, не означала, что мы потеряли все нити. Позднее мы выяснили, что перед войной, в сороковом году, фашисты перевербовали Богачева. Таким образом, он работал на две разведки. Я же сказал — родственники…

Сквозь разросшиеся кроны деревьев пробивалось солнце. Вдали сверкал золотом купол Исаакиевского собора. С Невы, по которой проносились «метеоры», тянуло прохладой. Жирный полосатый кот, намывшись, потянулся и стал с изящной вкрадчивостью подбираться к беспечным на вид, но чутким к опасности воробьям. В саду неумолчно пели великую песнь жизни птицы. Я вспомнил Тасю, ее скромную мечту услышать чириканье воробышка… О Тасе мы с Бенедиктовым никогда не говорили. Раны заживают, но рубцы остаются.

— А тот старик из дома на Кронверкской вам случайно не встретился потом?

Бенедиктов посмотрел в сторону, качнул головой:

— Нет… Дожил ли он до победы? Не уверен. Время было сами понимаете какое. А старик и правда был замечательный. В тот период люди о победе вслух не говорили. Верили, что она придет, — были, конечно, и пессимисты, паникеры, — но большей частью свято верили. Правда, понимали, что придет она не скоро, поэтому радовались каждому нашему успеху на фронте, эти успехи и обсуждали. Старик же говорил о победе! Поболтать бы с ним, да разве до разговоров было… Но к старым местам, где происходило что-то важное, необъяснимо влечет. («Это верно», — подумал я, вспомнив, что встретил однажды Бенедиктова стоящим на углу проспекта Маклина и улицы Декабристов. Дома-«сказки» уже не существовало. Обгоревший, с пустыми проемами окон и покореженными от жара железными балками, он долго еще стоял после войны, дольше других: по-видимому, не знали, как с ним поступить. Потом приехали подрывники, приставили пожарные лестницы, пробурили шурфы в тонких стенах и, оцепив округу, взорвали… На его месте возвели новый. Дом как дом, не «сказку»…) На Кронверкской я тоже раз побывал, зашел в ту квартиру. Там жили новые люди, о старике никто мне сказать ничего не мог.

Легкой походкой подошла Аленушка, коснулась плеча Бенедиктова. Я попрощался.