Николай Почивалин - Летят наши годы

Длинный узкий пруд, холодно посвечивающий зеленоватой водой, делит село на две части; высокая земляная плотина с обеих сторон засажена ветлами, по ней проходишь как по аллее.

Ага, вот и школа. Два деревянных корпуса на поляне, опоясанные новым штакетником, высокие бревенчатые трапеции с неподвижно висящими кольцами.

Решаю, куда идти дальше, поглядывая то на один корпус, то на другой, и вдруг стискиваю струганую планку штакетника.

По ступенькам крыльца, опираясь на палку и подрагивая неслушающимися ногами, спускается Николай.

Я еще не узнаю его, не вижу лица, но по этой палке, по трудной походке понимаю, что это он. Да еще по взгляду, направленному вниз, на ноги, словно приказывающему им двигаться, повиноваться. Шершавая планка штакетника больно вдавливается в мою ладонь.

Николай в гражданской одежде. В глубоко надвинутой шляпе, в свободном длинноватом пальто, в черных ботинках. Он уже совсем близко от меня — в профиль вижу ровно подбритый висок, острый нос, мужественный подбородок.

Хорошо, что у меня в запасе оказываются эти несколько минут. В общем-то, — прихожу к выводу, — он очень неплохо выглядит.

— Своих не узнаешь, — громко говорю я.

Николай поворачивает голову, его сосредоточенные, с выражением легкой досады глаза останавливаются, не узнавая, на мне и уходят в сторону. Он делает небольшой шажок, намереваясь пройти мимо, оглядывается снова. В следующую секунду темные насупленные брови стремительно поднимаются и разом падают на переносье, неудержимо трепещут ресницы, вылетает из рук, звонко стукнувшись о мерзлую землю, тяжелая палка.

Я обнимаю покачнувшегося Николая, он, крепко зажмурившись, отворачивается.

— Не ждал. Никак не ждал!..

Несколько минут спустя мы сидим на лавочке возле нового дома; Николай устало приваливается к завалинке, глаза его все еще влажные.

Оживленно, может быть даже чуть пережимая, рассказываю о предполагаемой встрече, на которой обязательно должен быть и он, Николай.

— Слышишь? — тормошу я его.

— Не знаю, тезка… Вряд ли… Не очень хочется показываться… таким.

Последние слова Николай выговаривает с трудом, медленно, сопротивляясь и все-таки уступая одолевающей его слабости. Дело у него, очевидно, не только в ногах, что-то посерьезнее.

— Брось ты, пожалуйста, выдумывать. Сам не поедешь — за шиворот увезем!

Какое-то время, мне кажется, он не слышит меня совершенно — карие, глубоко посаженные глаза становятся вялыми, на побледневшем лице ярче обозначаются крупные веснушки. Не зная, чем помочь, чувствую себя беспомощным, оживленно несу какую-то околесицу…

Проходит все это довольно быстро, широкие губы Николая обретают присущую им твердость, взгляд — ясность.

— Бывает у меня иногда это, — устало говорит он и решительно опирается на палку. — Все, пошли.

— Может, еще посидим?

— Нет, прошло. Пойдем. Мне там помощницу отпустить нужно. Ей скоро в школу.

— Настёнку? — Я невольно улыбаюсь, вспомнив бойкую тараторку. — Мы с ней уже познакомились.

— Вечером с Машей познакомишься. С женой, — объясняет Николай, беря меня под руку. — В город к сыну уехала.

— И это знаю. Кто она, кстати, у тебя?

— Ну как кто? Человек. — Голос Николая теплеет. — Знаешь, есть такая высокая должность — офицерская жена? Сегодня здесь — завтра там. Чемодан сложила, и пошел дальше… Весь тебе тут и уют и покой. Зато чтоб муж всегда в порядке был. С иголочки…

— Нелегкая должность.

— Очень нелегкая… Я бы каждой, кто за офицера выходит, медаль «За отвагу» давал.

Говорит он все это серьезно, без улыбки; так же, не улыбнувшись, чаще всего молча, наклоном головы, отвечает на приветствия встречных — болезнь сделала его еще более сдержанным.

Идем медленно, мелкими частыми шагами; рука Николая то едва касается моей, то, словно теряя опору, поспешно и тяжело налегает.

— Обычно-то я лучше хожу, — не очень уверенно говорит Николай. — Это сегодня что-то…

Настёнка встречает нас на пороге, с гордостью докладывает:

— Устряпалась, дядя Коля! И суп готов, и мясо готово. Понравится вам вот посмотрите!

— А сама поела?

— Да разве стряпуха голодной останется? — Настёнка явно подражает кому-то из взрослых, ямочки на щеках становятся глубже.

— Ну беги тогда, спасибо.

— А у меня еще времечко есть. Вы сейчас обедать станете? Так я на стол соберу.

Николай снимает шляпу, я убеждаюсь, что темный чуб его все такой же густой, без единого седого волоска. Как по-разному метят нас годы!

— Ну, ну, без разговоров, — командует Николай, отбирая у меня пальто. Сейчас он держится на ногах увереннее, оставил даже палку. Это, наверно, правда, что дома помогают и стены, в данном случае не только в переносном, но и в прямом смысле.

— Проходи, я сейчас.

Дом, кроме кухни, состоит из двух комнат — довольно вместительной столовой, в которую я вхожу, и, видимо, спальни, дверь в которую задернута портьерой.

Любопытствуя, прежде всего подхожу к книжному шкафу, смущенно крякаю: на самом видном месте, явно не по рангу, стоят несколько моих книжек. Лучше посмотрим радиопрограммы — целый ворох их лежит на ореховой крышке мощной «Беларуси». В мелких рябоватых строчках выделяются красные карандашные пометки: концерт, концерт…

— Ой, не спутайте тут чего-нибудь, дядя Коля сердится! — предупреждает Настёнка, расставляя на столе тарелки.

Слышно, как на кухне, что-то роняя, добродушно чертыхается Николай, Настёнка всплескивает руками, бежит на помощь.

— Нашел! — Николай входит в столовую с бутылкой коньяку. — С тех пор, как Валька Кочин приезжал, осталось.

— Как же ты такое добро столько времени держал? — смеюсь я.

— Некому. Третий год — ни капельки. — Николай огорченно вздыхает. Предупреждали — еще хуже может быть.

— Теперь я побегу, дядя Коля, — говорит Настёнка, поставив на стол блюдо с моченой антоновкой, в последний раз по-хозяйски оглядев стол.

— Спасибо, Настёнка. Вечером обязательно приходи — тетя Маша приедет.

— А как же — по-соседски. Приятного вам аппетита.

Светлые непоседливые косички мелькают в дверях, потом в окне, выходящем в коридорчик; стукает щеколда.

Не поднимаясь со стула, Николай нажимает перламутровую клавишу приемника, кажется, что прямо из-под нее возникает необыкновенно чистая, грустная и лихая одновременно мелодия.

Широкие брови Николая сдвигаются и тут же удовлетворенно разглаживаются.

— Сарасате… «Цыганские напевы»…

— Микола, — дослушав музыку, спрашиваю я, — почему ты все-таки не стал музыкантом? Мы ведь тебя никем другим и не представляли.

— Кроме меня, — спокойно говорит Николай.

— Нет, правда?

— И я серьезно. Любить музыку — это еще не значит быть музыкантом… Плохоньким не хотелось, их и без меня много. А хорошим — вряд ли бы стал.